Год завершился еще одним делом, в котором я принял большое участие. Существовало множество больших праздников, когда король отстаивал большую обедню и вечерню, во время которых придворные дамы собирали на бедных, и в такие дни королева, а когда ее не стало, дофина каждый раз называла ту, кто должна собирать пожертвования, а в промежутке между двумя дофинами[106] заботу об этом взяла на себя г-жа де Ментенон. Пока при дворе были дочери королевы или дофины, они и были сборщицами. Но после того, как их покои опустели,[107] стали назначать молодых дам, в том порядке, о котором я только что рассказал. Лотарингский дом, добившийся своего положения только благодаря событиям во времена Лиги, впоследствии с большой ловкостью поддерживал и укреплял его благодаря изворотливости и чутью; по его примеру другие дома, из тех, что внимательно наблюдали за всем происходящим и постепенно добились от короля такого же положения, потихоньку стали избегать участия в пожертвованиях, чтобы впоследствии добиться привилегии и уравняться с принцессами крови, как это им удалось в деле с обручением их дочерей.[108] Этого долго не замечали и даже не думали об этом. Но в конце концов герцогиня де Ноайль, ее дочь герцогиня де Гиш, супруга маршала де Буффлера, а с ними еще несколько других обратили на это внимание: об этом пошли разговоры, со мной тоже говорили. Г-жа де Сен-Симон, соответствующим образом одетая, была у короля на вечерне в праздник непорочного зачатия;[109] в этот день не бывает большой мессы; герцогиня Бургундская забыла назвать сборщицу пожертвований и в момент сбора протянула кошелек г-же де Сен-Симон; та собрала пожертвования, но мы тогда не знали, что принцессы задумали добиться для себя преимущества не участвовать в сборе. Когда же мне сообщили про это, я втайне пообещал себе, что и герцогини окажутся не менее ловкими, чем принцессы, как только предоставится возможность сравняться с ними. Герцогиня де Ноайль поговорила об этом с герцогиней дю Люд, но та, слабая и боязливая, только пожала плечами, и всякий раз находилась какая-нибудь новая герцогиня, которая либо по незнанию, либо из низменных соображений производила сбор. Наконец герцогиня дю Люд, которую настропалила г-жа де Ноайль, поговорила об этом с герцогиней Бургундской; та же, видя положение дел, захотела проверить, как поведут себя принцессы, и перед ближайшим праздником обратились к г-же де Монбазон. Та была дочерью герцога Буйонского, красива, молода, часто бывала при дворе и во всех отношениях подходила для того, чтобы послужить пробным камнем. Она была в Париже, как, впрочем, и все принцессы, которые уже несколько лет подряд собирались здесь с приближением этого праздника. Г-жа де Монбазон с извинениями отклонила эту честь, сказавшись больной, хотя чувствовала себя прекрасно; она даже полдня пролежала в постели, а потом, как обычно, появилась при дворе. После этого ничего не оставалось, как составить определенный план. Герцогиня дю Люд не осмелилась обострять обстановку, герцогиня Бургундская тоже, хотя и чувствовала себя уязвленной; привело же это к тому, что больше ни одна герцогиня не хотела или не решалась собирать пожертвования. Высокопоставленные дамы очень скоро обратили на это внимание. Они поняли, что сбор ляжет теперь на них одних, и тоже начали уклоняться; таким образом, к нему стали привлекать дам гораздо ниже рангом, а несколько раз вовсе никого не нашли. Дело зашло так далеко, что король разгневался и готов был потребовать, чтобы герцогиня Бургундская сама собирала пожертвования. Мне об этом сообщили придворные дамы, которые настаивали, чтобы мы не уезжали на праздники в Париж, пугая меня, что, дескать, гром обрушится на мою голову, тем паче что отношения с королем после того, как я оставил службу, у нас еще не наладились. Я не ездил в Марли и пребывал все в том же состоянии, о котором в своем месте уже рассказывал, а дамы прельщали меня тем, что этим я смогу улучшить свое положение. Я согласился на это при условии, что моя жена не будет назначена для сбора пожертвований, но, поскольку никто не мог дать мне гарантий, мы уехали в Париж. Супруга маршала де Кевра, как испанская грандесса, всегда отказывалась от сбора, и мать ее герцогиня де Ноайль предложила вместо нее свою невестку графиню д'Айен. На другом празднике две герцогини, дочери Шамийара,[110] которые на сей раз не смогли уклониться от пребывания в Версале, узнав, что они назначены сборщицами, отказались; и это произвело впечатление взорвавшейся бомбы. Королю надоели все эти увертки, и он приказал графу д'Арманьяку, чтобы в первый день 1704 года сбор произвела его дочь;[111] той пришлось подчиниться, и она сумела собрать пожертвования, что понравилось королю. Арманьяк не мог мне простить, что принцесса д'Аркур вынуждена была извиниться перед герцогиней де Роган.[112] На следующий день графиня де Руси известила меня, а ей рассказала о том герцогиня Бургундская, которая была очевидицей, что король пришел к г-же де Ментенон в очень хмуром настроении и с гневным видом сказал, что он недоволен герцогами: они выказывают меньше послушания, нежели принцы; герцогини отказываются от сбора, и, когда он предложил графу д'Арманьяку, чтобы этим занялась его дочь, тот сразу согласился. И еще он добавил, что есть трое герцогов, которых он навсегда запомнит. Герцогиня Бургундская не захотела назвать их имена графине де Руси, но шепнула их г-же де Данжо, и та тут же велела предупредить меня, что над моей головой собирается гроза. Это предупреждение было сделано мне у канцлера третьим лицом, и ни канцлер, ни я не сомневались, что один из трех герцогов, о которых говорил король, — это я. Я рассказал ему все, что произошло, и попросил у него совета; он порекомендовал мне подождать, чтобы не действовать вслепую. Вечером г-жа Шамийар рассказала мне, что король очень язвительно говорил об этом с ее мужем. И г-н и г-жа Шамийар знали все про это дело, я своевременно оповестил их, и они заставили своих дочерей, герцогинь, отказаться от сбора пожертвований. На следующий день рано утром я повидался с Шамийаром, и он сказал мне, что вчера у г-жи де Ментенон не успел он еще открыть свой портфель, как король гневно поинтересовался у него, что он думает о герцогах, которые ведут себя строптивей принцев, и тут же сообщил, что пожертвования будет собирать м-ль д'Арманьяк. Шамийар ответил, что такие дела почти не доходят до его кабинета и узнал он об этом только вчера, но что герцоги очень несчастливы, так как король вменяет им в вину их недогадливость, а принцы — счастливцы: им известна его воля насчет того, что герцоги поспешили бы сделать, выскажи он им ее так же, как г-ну д'Арманьяку. Король, отвечая на свои мысли, промолвил, что, дескать, крайне странно, почему это я, оставив службу, думаю лишь о том, кто выше кого, и со всеми подряд веду тяжбы, что всю историю затеял я и что лучше всего было бы заслать меня в такие дали, откуда я долго не мог бы ему докучать. Шамийар ответил, что если я столь близко изучал подобные дела, то лишь потому, что у меня больше для этого способностей и знаний, чем у других, а поскольку мой титул дарован королями, его величество должен бы выразить мне одобрение за то, что я хочу поддержать честь титула; затем, улыбнувшись, он добавил, чтобы успокоить короля, что его власть засылать людей, куда ему угодно, известна всем, но нет нужды использовать ее, когда, произнеся лишь одно слово, он может добиться того, чего желает, а если это не случилось, то лишь оттого, что такое слово не было сказано. Король, ничуть не успокоившись, заметил, что его более всего уязвил отказ дочерей Шамийара, особенно младшей, по настоянию их мужей и данный, как видно, при моем подстрекательстве.[113] На это Шамийар возразил, что мужа одной из дочерей в это время не было, а второй велел своей жене согласовываться с действиями других; это не переубедило короля; все так же рассерженный, он некоторое время еще ворчал, после чего занялся делами. Я поблагодарил Шамийара за то, что он так хорошо говорил о герцогах, в частности обо мне, а он посоветовал мне не мешкая поговорить с королем, который недоволен мною, о герцогах, о сборе пожертвований и о себе самом и подсказал то главное, о чем я должен вести речь. Выйдя от Шамийара, я направился к канцлеру рассказать то, что узнал. Он тоже посоветовал мне поговорить с королем, и как можно скорей; промедление лишь усугубит его гнев, и тогда уже любые объяснения будут бесполезны; нужно сообразовываться с обстоятельствами, попросить короля об аудиенции у него в кабинете, а если, как я опасался, он остановится и сделает вид, что готов выслушать меня на месте, сказать, что, как я вижу, сейчас он не соизволит оказать мне милость, но я надеюсь на нее в будущем, и тут же удалиться. Настаивать на разговоре с королем было в моем возрасте не слишком хорошо, а при отношении его ко мне — подавно. Я не привык предпринимать что-либо, не посоветовавшись с герцогом де Бовилье, однако г-жа де Сен-Симон настаивала, чтобы я не делал этого, так как, по ее словам, была уверена, что он порекомендует не просить аудиенции, а написать письмо, а в этом не будет ни той красоты, ни той убедительности; к тому же на письмо можно не ответить, так что этот совет, противоположный мнению двух других министров, лишь поставит меня в затруднительное положение. Я согласился с ней, дождался короля, когда он шел после завтрака к себе в кабинет, и попросил дозволения проследовать туда с ним. Он знаком велел мне войти в кабинет и молча встал в углублении окна. Только я собрался заговорить, появился Фагон и слуги. Я не промолвил ни слова, пока мы не остались с королем наедине. Тогда я сказал, что до меня дошло его недовольство мною из-за сбора пожертвований; я же с таким пылом желаю добиться его благоволения, что не могу далее откладывать просьбу дозволить мне объяснить свое поведение в этом деле. После моего вступления король сурово нахмурился и не ответил ни слова. «Действительно, государь, — продолжал я, — с той поры, как принцессы отказались собирать пожертвования, я попросил г-жу де Сен-Симон тоже избегать в этом участия. Я хотел, чтобы и другие герцогини избегали его, и некоторых отговорил, поскольку не предполагал, что вашему величеству желательно их участие». «Но, — властным, разгневанным тоном прервал меня король, — отказать герцогине Бургундской — значит выказать ей неуважение: это все равно, что отказать мне». Я ответил, что по тому, как назначались сборщицы, мы не могли даже предположить, что к этому причастна герцогиня Бургундская; обыкновенно герцогиня дю Люд, а часто и какая-нибудь придворная дама, находящаяся в церкви, называла ту, кого ей хотелось. «Но вы, — вновь прервал меня король тем же громким и гневным голосом, — обсуждали это?» «Нет, государь, — отвечал я, — ни с кем не обсуждал». «Как! Вы не разговаривали об этом?» Он продолжал в том же повышенном тоне, и тут я позволил себе прервать его, заговорив громче, чем он: «Нет, государь, и заверяю вас, что если бы я это делал, то признался бы вашему величеству, как признался в том, что удержал от участия в сборе пожертвований свою жену и других герцогинь. Я всегда думал и имел на то основания, что коль скоро ваше величество не высказывается на этот предмет, стало быть, ваше величество не знает о происходящем либо, зная, не считает его стоящим внимания. Настоятельно молю вас воздать нам справедливость и поверить, что если бы герцоги, и я в том числе, могли подумать, что Ваше величество хоть немного того желает, то все, и госпожа де Сен-Симон также, с радостью исполняли бы эту обязанность на всех праздниках; а окажись этого с ее стороны недостаточно, чтобы засвидетельствовать свое стремление угодить вам, — я бы и сам взял блюдо и пошел собирать пожертвования, как деревенский церковный староста. Но, государь, — продолжал я, — может ли ваше величество вообразить себе, чтобы мы почитали какую-нибудь обязанность ниже своего достоинства, тем паче такую, которую ежедневно исполняют без малейших затруднений герцогини и принцессы крови в парижских приходских церквах и монастырях? Однако правда и то, государь, что принцы никогда не упустят возможности выгадать для себя какое-нибудь преимущество и тем вынуждают нас держаться начеку — ведь однажды они уже отказались от сбора пожертвований». «Да они вовсе не отказывались, — смягчившись, отвечал король, — им просто не сказали, чтобы они этим занимались». «Нет, — они отказались, — твердо возразил я. — Не Лотарингские, а другие, — этим я намекнул ему на г-жу де Монбазон. — Герцогиня дю Люд могла и обязана была довести это до сведения вашего величества; потому-то нам и пришлось принять такое решение; но поскольку мы знаем, как ваше величество возмущают всякие споры и раздоры, мы, убежденные, как я уже имел честь заметить, что ваше величество ничего об этом не знает и нисколько об этом не заботится, рассудили, что нам следует избегать сбора пожертвований, дабы не давать никакого преимущества принцам; ведь вы, государь, не проявили к этому никакого интереса». «Что ж, сударь, — ответствовал король совсем уже спокойно и миролюбиво, — больше такое не повторится, ибо я сказал графу д'Арманьяку, что желал бы, чтобы его дочь собирала пожертвования в первый день года, и буду весьма доволен, если она подаст в этом пример прочим-всем ведь известно, какую дружбу я питаю к ее отцу». Я отвечал, по-прежнему не сводя с короля глаз, что вновь умоляю его верить, что и я, и герцоги как нельзя более ему преданы, а также твердо убеждены — и я более чем кто-либо другой — в том, что, поскольку наше достоинство проистекает из достоинства его величества, а жизни наши осенены его благодеяниями, то он, будучи королем и общим нашим благодетелем, остается и полновластным хозяином достоинства нашего, каковое волен возвышать, унижать и вообще обходиться с ним как со своим собственным достоянием. Тогда, обратившись ко мне вполне милостивым тоном и глядя уже ласково и дружелюбно, он стал говорить, что это, мол, похвальные мысли и речи, что он-де мною доволен, и тому подобные учтивые слова. Пользуясь случаем, я сказал ему, что не могу выразить, как горько мне было сознавать, что я только и помышляю о том, как бы угодить его величеству, а между тем меня постоянно стараются выставить перед ним в самом черном свете; я признался, что не могу простить тем, кои в этом виновны, но не могу подозревать этой вины ни за кем, кроме графа д'Арманьяка, «который, — добавил я, — так и не простил мне дела принцессы д'Аркур,[114] поскольку именно мне выпала честь рассказать о нем вашему величеству и вы убедились, что прав был я, а не граф; впрочем, полагаю, вы, государь, об этом помните, и не стану повторяться, дабы вас не утомить». Король отвечал мне, что прекрасно об этом помнит, и, судя по спокойному, ласковому и учтивому виду, с каким он мне это сказал, он готов был терпеливо выслушать повторение, но я счел неуместным задерживать его так долго. Под конец я попросил его лишь об одной милости: если он услышит обо мне нечто, что придется ему не по нраву, пусть его величество предупредит меня об этом через третьих лиц — коль скоро не соизволит сказать об этом лично мне-и удостоверится сам, что я или оправдаюсь, или во всем сознаюсь и попрошу прощения за свою вину. Когда я умолк, он с минуту словно ждал, не добавлю ли я еще чего-нибудь; затем отпустил меня, обласкав легким, но весьма милостивым поклоном и сказав, что я убедил его и он мною доволен. Я удалился с глубоким поклоном, испытывая большое облегчение и радуясь, что наконец выложил ему все о себе, о герцогах, о принцах, а главное, об обер-шталмейстере; судя по тому, что король вспомнил о деле принцессы д'Аркур, но промолчал о г-не шталмейстере, я был более чем когда-либо убежден, что именно графу д'Арманьяку я обязан оковами, которые только что разрушил. Из кабинета короля я вышел очень довольный и увидал г-на герцога и несколько высокопоставленных придворных, дожидавшихся в спальне короля, дабы его обувать; они взглянули на меня с большим изумлением, объяснявшимся длительностью моей аудиенции — она продолжалась более получаса, что крайне редко выпадало на долю частных лиц, не имевших для подобной аудиенции никаких поводов; никому из них не уделялось и вполовину меньше времени. Я поднялся к себе, чтобы успокоить г-жу де Сен-Симон; затем направился к Шамийару, который как раз вставал от стола, окруженный множеством гостей, среди которых была принцесса д'Аркур. Едва меня завидев, он всех бросил и подошел ко мне. Я сказал ему на ухо, что был только что в кабинете короля и долго беседовал с ним наедине, что я очень доволен, но, поскольку беседа была весьма долгая, а он сейчас обременен посетителями, я приду вечером и все ему расскажу. Он пожелал услышать обо всем немедленно, потому что король ждал его к себе для срочной работы, а ему, по его словам, хотелось заранее хорошенько все разузнать, ибо он был убежден, что король не преминет заговорить с ним об этом, и хотел подготовиться к разговору, дабы суметь оказаться мне полезным. Итак, я пересказал ему всю аудиенцию, он поздравил меня с тем, что я высказался столь удачно. Г-жа Шамийар и ее дочери весьма удивились и преисполнились ко мне благодарности за то, что я взял на себя их отказ от сбора пожертвований. Я застал их в беспокойстве из-за того, что говорили о них обер-шталмейстер и брат его, граф де Марсан, бывшие, впрочем, с ними в большой дружбе. Я попытался раздуть огонь, но тщетно: лотарингцы, люди изворотливые и низкие, восстановили с ними добрые отношения, так что спустя две недели от былых раздоров не осталось и следа и Шамийар, уязвленный так же, как они, тоже перестал упорствовать. Вернувшись от короля, он рассказал мне, что перед тем, как открыть мешок для документов, король сказал ему, что виделся со мной, передал весь наш разговор и, судя по всему, вернул мне свою благосклонность, однако продолжал сердиться на герцогов, и Шамийар оказался не в силах окончательно его с ними примирить: предубеждение короля, слабость его к обер-шталмейстеру и предпочтение, которое оказывала г-жа де Ментенон принцам перед герцогами, ослепляли его вопреки очевидности; правда, он сам признался Шамийару, что доволен мною, а я вел себя в точности так же, как вели себя герцоги; но король легко поддавался влияниям и весьма редко соглашался внять объяснениям, а еще реже отказывался от своих заблуждений, причем, как правило, не до конца; поэтому он переставал видеть, слышать, рассуждать, едва кому-нибудь удавалось ловко намекнуть на недостаток почтения к нему: тут уже справедливость, здравый смысл, права и сама очевидность — все для него исчезало. Постигнув эту его столь опасную слабость, министры научились так искусно им управлять, что превратились в самовластных тиранов, способных внушить ему что угодно, так что добиться у него аудиенции и объясниться оказывалось почти невозможно. Канцлер был изумлен моей смелостью и в восторге от успеха, которого я добился. Позже я позаботился о том, чтобы уладить дело с герцогом де Бовилье, как советовала мне г-жа де Сен-Симон, и счел, что она была права. Я сказал герцогу, что не сумел улучить минутку повидать его перед обедом короля и потому решился сам поговорить с его величеством. Герцог заверил меня, что рад благополучному исходу аудиенции, хотя сам посоветовал бы мне в моем положении ее избежать и написать письмо; однако то, как поступил я, оказалось гораздо лучше. Это событие наделало шуму, его обсуждали со мною многие герцоги. Но ничто не превзошло изумления и испуга г-на де Шевреза, с которым я был близок, а посему рассказал ему все; когда он узнал, что я сказал королю, что нам известно, как он боится всяческих выяснений и решений, он попятился шагов на шесть. «Вы так и сказали королю? — вскричал он. — В этих самых словах? Отваги вам не занимать». «А у вас ее и вовсе нет, — отвечал я, — вы, старые вельможи, так дружны с ним, так близки к нему, а все-таки не смеете ему слова сказать; а ведь если он слушает меня, молодого человека, мало ему знакомого, на которого он вдобавок совсем недавно сердился, и если разговор, который он начал с таким гневом после всего, что мы друг другу сказали, был завершен так благосклонно и так учтиво с его стороны, продлившись столько, сколько я того желал, — так чего бы добились вы, наберись вы храбрости, чтобы воспользоваться дружбой, которую он к вам питает, и сказать ему то, что следует, и что, как вы убедились, я сказал ему не только безнаказанно, но даже с успехом для себя!» Шеврез пришел в восторг от моих слов, но ему еще было боязно. Маршальша де Вильруа, ближайшая моя приятельница, отличавшаяся беспримерной остротой ума и большим достоинством, женщина весьма уважаемая, одобрила мой поступок и слова и сказала, что этот разговор сослужит мне добрую службу. И впрямь, как я узнал от г-на де Лана, король сказал Монсеньеру, что я, мол, говорил с ним весьма умно, искусно и почтительно, что он мною доволен и что все оказалось совсем не так, как изобразил ему господин обер-шталмейстер: на самом деле принцессы отказались от сбора пожертвований; Монсеньер это подтвердил. Г-н де Лан приходился братом Клермону, о чьей опале я рассказывал,[115] но Монсеньер по-прежнему его любил. Он сообщил мне, что Монсеньер частенько посмеивается над претензиями принцев, да и над мыслями своей приятельницы м-ль де Лильбон, порой чуть не в ее же присутствии, и ни ей, ни тем более г-же д'Эпине не позволяет собой руководить. О том разговоре между королем и Монсеньером он узнал от м-ль Шуэн, с которой был знаком через брата и находился в наиближайших отношениях. Сверх того, он передал мне кое-какие успокоившие меня подробности касательно отношения Монсеньера к рангам. Я пересказал их герцогу де Монфору, моему близкому другу, которого это дело мучило не меньше, чем меня; но я не назвал ему моего невольного осведомителя. Любопытно, что он сам через герцогов Люксембургских был в теснейшей дружбе с этим прелатом, однако тот утаил от него то, что доверил мне; таким образом, герцог де Монфор, зная, что у меня нет ни малейших отношений ни с Монсеньером, ни с его ближайшим окружением, не мог взять в толк, откуда мне это стало известно, и воображал, должно быть, что мне об этом нашептал сам дьявол.