Весь день я провел в смятении; чувства мои были подобны приливу, смяняющемуся отливом и затопляющему берег, а потом вновь отступающему; человек и христианин во мне оборонялся против человека и придворного; в этот решающий миг мне на ум приходили тысячи соображений и обстоятельств, внушавших надежду на нежданное, внезапное избавление с самыми приятными для меня последствиями в грядущем. Курьер, коего я ждал с нетерпением, прибыл на другой день, в фомино воскресенье, сразу после обеда. От него я узнал, что оспа проявилась и протекает самым благоприятным для больного образом; подтверждением послужило для меня то, что, как я узнал, г-жа де Ментенон, в Медоне не покидавшая своей спальни и сидевшая там в обществе одной г-жи де Данжо, с которой и ела вместе, накануне в субботу, с самого утра, уехала в Версаль, пообедала там у г-жи де Келюс, виделась у нее с герцогиней Бургундской и вернулась в Медон довольно поздно. Я поверил, что Монсеньер спасен, и хотел остаться дома, но все-таки послушался совета, как слушался всю жизнь, — и хорошо сделал: скрепя сердце распорядился о том, что назавтра уезжаю, и рано утром 13 апреля пустился в дорогу. В Ла-Ке, в четырнадцати лье от Ла-Ферте, к моему экипажу, покуда мне меняли лошадей, приблизился один финансист по имени Лафонтен, коего я прекрасно знал, поскольку всю жизнь виделся с ним в Ла-Ферте — ему было вверено управление имением Сенонш и прочими поместьями покойного принца Конде, расположенными по соседству; он только что был в Париже и Версале, где видел людей герцогини Бурбонской; он сказал мне, что Монсеньер чувствует себя как нельзя лучше, и привел подробности, свидетельствовавшие о том, что опасность миновала. Пребывая в этом убеждении я приехал в Версаль; г-жа де Сен-Симон и все, с кем я встречался, укрепили меня в нем; опасения внушал лишь коварный характер самой болезни, притом что больному пятьдесят лет и он весьма тучен. Король бывал в совете, а вечерами, как всегда, работал с министрами. Он виделся с Монсеньером по утрам и вечерам, а также по нескольку раз на дню и всегда подолгу сиживал у самой его постели. В день моего приезда, то есть в понедельник, он пообедал рано и поехал на прогулку в Марли, где к нему присоединилась герцогиня Бургундская. Проезжая там, где начинались версальские сады, он видел своих внуков, поджидавших его, но не позволил им подойти ближе, а, повысив голос, поздоровался издали. У герцогини Бургундской ранее уже была оспа, не оставившая никаких следов. Король нигде не любил бывать, кроме своих собственных дворцов — только там он чувствовал себя хорошо. Потому он так редко и так ненадолго приезжал в Медон, делая это из одной любезности. Г-жа де Ментенон чувствовала себя там еще неуютнее. Хоть ее спальня повсюду оказывалась святилищем, куда входили только самые приближенные к ней дамы, ей повсюду требовалось еще одно убежище, совершенно недоступное для всех, кроме герцогини Бургундской, которая допускалась туда на считанные минуты и всегда одна. В Версале и Марли таким убежищем служил ей Сен-Сир, а в Марли еще и приют, о коем я упоминал ранее; в Фонтенбло она уединялась в своем городском доме. Когда ясно стало, что Монсеньер поправляется и, значит, пребывание в Медоне затянется надолго, королевским обойщикам было приказано отделать Шавиль, принадлежавший покойному канцлеру Телье; Монсеньер купил этот дом и велел перевезти его в медонский парк. Именно Шавиль избрала г-жа де Ментенон местом своего уединения в дневное время. На среду король назначил смотр тяжелой и легкой кавалерии; казалось, дела обстоят наилучшим образом. Приехав в Версаль, я написал г-ну де Бовилье в Медон, прося передать королю, что я вернулся, узнав о болезни Монсеньера, и явился бы в Медон, если бы не опасался подвергнуться опасности заражения, поскольку оспы у меня не было. Он выполнил мою просьбу и известил меня, что приезд мой сочли весьма своевременным, однако король велел передать мне запрет ехать в Медон, касавшийся как меня, так и г-жи де Сен-Симон, которая также не болела оспой. Этот запрет, обращенный к нам лично, нисколько меня не опечалил. Между тем герцогиня Беррийская, переболевшая оспой, не получила привилегии видеться с королем в отличие от герцогини Бургундской; у мужей обеих герцогинь оспы не было. По той же причине не дозволено было видеться с королем герцогу Орлеанскому; однако герцогине Орлеанской, с коей дело обстояло по-другому, таковое дозволение было дано; правда, пользовалась она им весьма умеренно. Мадам вовсе не виделась с его величеством, хотя не было никаких причин делать для нее исключение, каковое распространялось на двоих королевских внуков в силу разумного опасения за них, а также на некоторых членов королевской семьи по желанию короля. В самом Медоне также наблюдались резкие различия: Шуэнша сидела у себя на чердаке; герцогиня Бурбонская, м-ль де Лильбон и г-жа д'Эпине не выходили из спальни Монсеньера, а затворница появлялась там только в отсутствие короля и принцессы де Конти, бывшей при больном почти неотлучно. Принцесса прекрасно понимала, что жестоко отягчит участь Монсеньера, если не уступит ему в этом, и пошла на уступки с большой готовностью: с утра в тот день, когда король прибыл в замок, она, хотя уже ночевала там, сказала Монсеньеру, что ей давно известно, что творится в Медоне; она, мол, так тревожилась, что не могла не перебраться в замок, но теперь не желает допустить, чтобы ее дружба оказалась ему в тягость; посему она просит располагать ею так, как ему желательно, и отсылать ее всякий раз, как он сочтет нужным, а уж сама она постарается входить к нему в спальню не иначе, как удостоверившись, что этим его не стеснит. Такая любезность пришлась Монсеньеру весьма по душе. И в самом деле, принцесса сдержала слово и всегда считалась с мнениями герцогини Бурбонской и обеих дам Лотарингского дома, выходя, когда надо было, из спальни и не показывая при этом ни огорчения, ни обиды, а потом, когда можно было, возвращалась, не проявляя ни тени недовольства, за что и заслужила самые искренние похвалы. М-ль Шуэн, в которой было все дело, можно было видеть в Медоне вместе с о. Телье, причем весьма странным образом: оба инкогнито, оба заперлись каждый у себя на чердаке, оба трапезовали в одиночестве у себя в спальнях, виделись только с теми, без кого им было не обойтись, и тем не менее все о них знали, а разница заключалась лишь в том, что она день и ночь проводила при Монсеньере, почти не отлучаясь из его спальни, а духовник посещал короля и всех прочих, не показывался лишь в покоях Монсеньера и даже поблизости от них. Г-жа д'Эпине носила любезные записочки от г-жи де Ментенон к м-ль Шуэн и обратно. Король же не виделся с нею вовсе. Однако он полагал, что с нею встречалась г-жа де Ментенон; чуть позже он у ней об этом осведомился, узнал, что они не встречались, и не одобрил этого. Засим г-жа де Ментенон поручила г-же д'Эпине принести от ее имени извинения м-ль Шуэн и передать, что г-жа Ментенон надеется повидаться с нею: странная любезность, адресованная из одной комнаты в другую в том же доме. С тех пор они так и не увиделись.
Иное зрелище являл собой Версаль: там, не таясь, царили в окружении двора герцог и герцогиня Бургундские, и двор этот напоминал первые лучи рассвета. В Версале собрался весь двор, там был представлен весь Париж, и, поскольку скромность и благоразумие никогда не принадлежали к числу французских добродетелей, туда являлся весь Медон и прибывшим верили на слово, что в этот самый день они не входили к Монсеньеру. Утренний выход короля и отход его ко сну, обед и ужин с дамами, общие беседы после трапез, прогулки давали всем возможность засвидетельствовать свое усердие, и покои не могли вместить толпу; что ни четверть часа, появлялись курьеры, привлекавшие внимание к известиям о Монсеньере; болезнь протекала настолько благоприятно, насколько можно было пожелать; не требовалось больших усилий, чтобы верить и надеяться; все хотели и старались понравиться новому двору; молодые принц и принцесса были величественны и сдержанно-веселы, со всеми обходительны, постоянно заботились о том, чтобы с каждым побеседовать; толпа была к ним также предупредительна, и обе стороны были друг другом довольны; герцог и герцогиня Беррийские обратились в ничто. Так протекло пять дней; все беспрерывно думали о возможностях, которыми чревато грядущее, пытаясь заранее приспособиться к событиям, как бы они ни обернулись.
