— А второй случай? — с жгучим любопытством напомнил я.
— Второй случай… Дело еще более деликатное. Гений из вашей области, космонавтики…
— Королев?
— Нет. Этот сам понял ситуацию и назвался другим именем. Рассказала мне о нем женщина, приютившая его. Она подозревает, что… это Циолковский.
— Ух ты! И что с ним, надеюсь, он…
— С ним все в порядке. Назвался Ивановым. Дни и ночи занят научной работой. Перечитал горы книг, журналов, рефератов. Видно, хочет догнать, разобраться, чтоб идти дальше…
Женщина почти уверена, что это Циолковский.
— Но если это действительно Циолковский, так невежественно и глупо с нашей стороны не попытаться…
— Он правильно поступил — не назвав себя. Пока еще рано. Зачем подвергать себя насмешкам? Отрицательные эмоции ему противопоказаны — ему работать надо… Так вот, третий случай… — Ермак опять уставился на Ренату.
— Вы не захватили с собой документы? Те… выданные в 1932 году?
— Вот они.
Рената достала из сумки пачку документов и передала Зайцеву. Я уже видел их. Ермак медленно развернул их: диплом об окончании Тимирязевской академии — новехонький диплом. И паспорт. И две книги с одной и той же надписью. Одна пожелтевшая от времени, другая новая.
— Вы можете мне это доверить? — попросил Зайцев, внимательно просмотрев все.
— Пожалуйста.
Зайцев опять смотрел на Ренату, а я на него.
Невысокий, худой, пропорционально сложенный, очень славный и обаятельный человек. Серо-зеленые глаза на загорелом с резкими чертами лице смотрели лукаво и сочувственно, понимающе.
В чем было его обаяние — в доброте, любви к людям, доверии к ним, желании сделать каждого счастливым?
— Вы помните свою прабабку?… — вдруг спросил он Ренату.
— Помню очень хорошо. Она умерла от сыпного тифа в 1919 году. Мне тогда было десять лет. Она была добрая, ласковая, мудрая и очень любила меня. Она ведь меня вскормила, мать я никогда не видела, она умерла, едва я появилась на свет. Многое о бабушке я знаю от отца. Он часто о ней рассказывал.
— Как ее звали?
— Авдотья Ивановна Петрова. Девичья фамилия Финогеева.
— Расскажите мне о ней подробнее, если можете.
Рената взглянула на него с любопытством. Кажется, она сразу заподозрила что-то и разволновалась, но взяла себя в руки. Даже села поудобнее, приготовясь рассказывать.
— Простите, вы не возражаете, если я включу запись? — спросил Зайцев, — а то я могу забыть…
— Пожалуйста, если вас так интересует…
Моя прабабка Авдотья Ивановна была замечательной русской женщиной, самородком, жаль, что так трагически сложилась ее судьба.
Будучи совсем неграмотной, она сочиняла сама и знала на память сотни песен и сказок. Конечно, она была талантлива. А умерла в безвестности и нужде.
Марию Дмитриевну Кривополенову нашла артистка Озаровекая, Ирину Федосееву — учитель Олонецкой гимназии Виноградов, Аграфену Крюкову открыл собиратель былин Марков. Я уже не говорю о многих замечательных сказителях, ставших известными после революции.
Отец мне рассказывал, что в 1916 году приезжал в Рождественское какой-то молодой энтограф и долго беседовал с бабушкой, записал много ее сказок и историй на фонографе и в тетрадь. Собирался приехать еще, но так и не приехал: время было смутное, шла первая мировая война.
В начале тридцатого года, будучи студенткой, я заходила в Институт этнографии имени Николая Миклухо-Маклая и узнавала насчет этих записей.
Мне повезло, записи эти были целы и хранились в архивных фондах института. Нашла я и того молодого человека — он уже был профессором. В его обширном историко-этнографическом исследовании о культуре русского народа упоминалась и Авдотья Финогеева (почему-то под девичьей фамилией).
В фонотеке института нашли записи ее песен и сказов и дали мне прослушать. Помню из свадебной песни: «Ох ты, горе мне, тошнехонько, отдают меня, красну девицу, на чужую на сторонушку, ко чужому да свекру-батюшке, ко чужой свекрови-матушке».
Никогда не забуду этот низкий, глуховатый, совсем молодой голос. Торжественный и грустный речитатив…
Папа рассказывал, каким невиданным по тому времени для женщины, да еще простой крестьянки, авторитетом во всей волости пользовалась Авдотья Ивановна. Не только слушать ее песни и сказки приходили к ней, но и за советом, за помощью.
Выглядело это так. Бабушка топит печь поутру, обед готовит на всю семью, а муж ее, Сергей Васильевич (дед моего отца), возится во дворе по хозяйству. Приходит из соседнего села, скажем, крестьянин с узелочком, в котором гостинчик: сальца кусочек, яиц с десяточек, баночка меду своего.
Здороваются, закуривают. Гость, смущенно переминаясь с ноги на ногу, излагает, зачем пришел.
— Ты уж, Сергей Васильевич, прости, до твоей хозяюшки я… Разреши посоветоваться… Дело, знаешь, такое получается…
Сергей Васильевич никогда не возражает.
— А что ж… пожалуй… иди, коль пришел. И кликнет негромко, с уважением:
— Авдотьюшка, к тебе пожаловали.
Волостного старшину — было такое неписаное правило — выбирали из мужиков побогаче, поавторитетней. А тут стали всем миром из года в год выбирать бедного и не сильного умом Сергея Васильевича.
Обсуждают какое-либо мирское дело, каждый выскажет свое соображение, но перед тем, как принять окончательное решение, деликатно предложат своему старшине пойти домой и подумать.
— Иди, Сергей Васильевич, иди, подумай маленько дома, да не торопися, мы здесь подождем.
Это надо понимать так: иди, посоветуйся с женой.
Старшина спешит, чуть не спотыкается, — что-то посоветует его Авдотьюшка. Она зачастую уже знает, в чем дело: слухом земля полнится. Подумает и скажет, как, по ее мнению, надо поступить. А как скажет, так сход и сделает: значит, для мира так будет лучше.
Но видно, не всем ее советы приходились по вкусу. Да и зависть, особенно бабья, куда ее денешь… Кто-то распустил по деревне слухи, что Авдотья то ведьма («сама видела, как она под коровами шептала, порчу напускала»).
Раз подожгли Петровым в горячее суховейное лето избу — на отшибе они жили, за околицей, — сгорела дотла. Еле детей спасли.
Всем миром собирали им на избенку — и собрали, и отстроиться помогли.
А потом пришла новая беда…
Был убит ее свекор — мужик крутой и жестокий, который, все это знали, был ненавистен Авдотье, от которого, по ее настоянию, Серега и отделился, с кем она слова не хотела сказать до последнего дня.
Ей подбросили окровавленный топор, а истинный убийца девять лет оставался неоткрытым. Нашлись лжесвидетели, которые «видели», как она заходила поздно вечером к свекру, просила денег и «шибко гневалась», что не дает. У открытого окна их «подслушали», а потом напугались и ушли. Следствие недолго утруждало себя разбором: улики имеются, свидетели налицо.
Авдотью Ивановну осудили на двадцать лет каторжных работ… Только через девять лет настоящий убийца перед смертью исповедался и на духу признал, что убил сам из-за старых счетов, «по великой злобе», а потом напугался и подбросил топор Авдотье Ивановне, так как знал, что она со свекром не в ладу. Да еще сам и свидетельствовал против нее.
Бабку мою освободили, и она вернулась домой поседевшая, постаревшая, но такая же сильная духом, с ясным умом и добрым сердцем, как и прежде. Муж терпеливо и верно ожидал ее все эти годы, он никогда не верил никаким наговорам.
По возвращении Авдотьи с каторги сыграли свадьбу старшему сыну. Авдотья Ивановна пела на свадьбе новые песни, которые переняла у северянок.
Дружно, в согласье и ласке прожили они остаток жизни — теперь уж им никакая нужда не была страшна: видели худшие времена. Умерли в одном году. Вот и вся история моей прабабки…
Рената вдруг порывисто поднялась и отошла к окну, чтобы незаметно вытереть проступившие слезы. Потом обернулась к нам. Лицо ее разгорелось, глаза потемнели, она тяжело дышала.
— Самое большое зло, которое можно причинить человеку, — страстно проговорила Рената, — это не дать ему осуществить себя, раскрыть сокровищ своей души, своей ошеломляющей неповторимости! А какие маленькие, ничтожные, завистливые людишки придумали подленькую поговорку. «Незаменимых людей нет»! — Рената гневно топнула ногой, волосы ее взметнулись. — «Незаменимых нет»… Как же они смели поставить человека наравне с железной гайкой, которых в ящике тысячи, и любую можно заменить такой же отштампованной гайкой. А ведь это человек — единственный на все времена и все народы, даже узор на пальцах не повторяется, а не то что склад души…
