Я все-таки хлопнул дверью так, что зазвенели окна. Марфа Евгеньевна выскочила за мной в коридор.
— Кирилл! Не езди без меня к президенту, слышишь? Ты только навредишь себе. Сначала остынь.
Я круто обернулся к ней.
— Сколько времени вы даете мне, чтобы остыть? Учтите, что после бессонной ночи будет хуже…
— Ну хоть часа два. Идем, я тебе покажу новый отдел. Растительность в марсианских условиях…
— Хорошо. Показывайте новый отдел. Я только сначала свяжусь по телефону. Одну минутку…
Я вернулся к ее секретарше, профессор гневно ждала меня в дверях и попросила ее связать меня с президентом Академии наук… Мне назначили на четыре пятнадцать. У президента Казакова все рассчитано по секундам.
— Напрасно ты хочешь с ним говорить, — заметила Марфа и расстроенно махнула рукой.
Мы спустились по лестнице и перешли выложенный пластмассовыми плитами двор с мощным фонтаном посредине.
— Заправляет марсианским сектором матушка Харитона, — рассказывала на ходу Марфа, видимо решив переменить тему. — Она согласилась давать у нас консультации… два раза в неделю. С помощью Казакова, который обратился к правительству, удалось ее «временно» перетащить сюда, вместе с ближайшими помощниками и даже любимой лаборанткой. А консультации она теперь дает у себя, в Лесном Институте… два раза в неделю.
— Как вы любите насилие!
— Не дерзи! Озеленение Марса — работа первостепенного значения. Профессора Лосеву никто не сможет заменить. Понятно?
— Чего уж там! Как будто на Земле проблема преодоления времени полностью решена.
— На Земле когда-нибудь станет совсем тесно. К тому времени на Марсе должна быть создана атмосфера. Под куполами — это не жизнь. А с помощью растений — ну, и техники, конечно, — мы создадим атмосферу за полвека… А может, и за тридцать лет.
— Может, за десять? — съязвил я.
— Не знаю, за сколько, но создадим. Слушай, Кирилл, обрати внимание на лаборантку Лосевой. Она общая наша любимица. А Таисия Константиновна в ней души не чает. Ее звать Рената. Мы зовем ее девушка из Грядущего.
— Почему?
— Ты увидишь. Она удивительный человек! Ясная, цельная, добрая, умная и в высшей степени способная к восприятию красоты Мира. Словно и вправду пришла из Будущего. Мы, к сожалению, еще не такие. Хорошо, хоть знаем, какими мы хотим быть.
— Марфа Евгеньевна! Вы что же, хотите сказать, что в прошлом не было таких гармонических личностей?
— В темном прошлом, где жестокость поддерживалась равнодушием, где личность ставилась ни во что, — конечно, нет! После столкновения со злом личность дает трещину, как хрустальный бокал, по которому грубо стукнули…
— Это слишком грустно.
— Но это ведь так.
— Я не согласен с вами, категорически. Есть люди, подобные самому ценному хрусталю, который не дает трещин. Его можно разбить только совсем, вдребезги. И в памяти такой человек" остается, каким был, — неповторимым, тонким, прекрасным. Разве я не рассказывал вам об агрономе в Рождественском Ренате Михайловне Петровой? Все, что она хотела сделать для людей, она фактически сделала после смерти…
Марфа вдруг остановилась так внезапно, что я чуть не налетел на нее. Глаза ее округлились.
— Рената, о которой я говорю, тоже из Рождественского. Твоя землячка! Полностью ее имя: Рената… Михайловна… Петрова. Есть у вас такая? Ты ведь всех знаешь.
— Не помню, — почему-то замялся я, — может, и есть.
Мы вошли в кабинет Лосевой. Сердце мое гулко билось. Я заставил себя успокоиться.
Профессора Лосеву я знал давно, не раз бывал на ее лекциях, восхищался ею как ученым и как человеком и никогда не переставал удивляться, как у нее мог быть такой сын, как наш Харитонушка.
Таисия Константиновна собиралась идти в спецтеплицы вместе со своей лаборанткой. Обе только что примеряли новые скафандры (в теплицах была атмосфера, давление и температура, как на Марсе). При виде нас скафандры были отложены, нас любезно пригласили садиться. Затем, спохватившись, Лосева представила меня лаборантке.
…Почему мы так смотрели друг на друга, словно знали давно и встретились после долгой разлуки. «Наконец-то! — говорили ее глаза. — Я так долго тебя ждала. Вот ты и пришел. Долго же я тебя ждала!»
Это прекрасное лицо с трогательно доверчивыми глазами, ожидающими радости или чуда, я знал всегда.
Портрет висел у дедушки на стене. Юношеская любовь деда. Юношеская ли? По-моему, он любил ее всю жизнь. Много я о ней слышал. Многое понял, раздумывая над ее судьбой. Дед рассказывал о ней много доброго…
Конечно, эта девушка никак не могла быть той Ренатой, умершей задолго до моего рождения, но… какое странное, какое непостижимое сходство: имя, наружность, тот же душевный склад!
Я ни слова не слышал из того, что говорили обе профессорши. Я взял за руку Ренату и отвел ее в сторону.
— Вы из Рождественского?
— Да. О да!
— Мой дед Николай Протасович Симонов видел вас?
— Конечно. Я жила у него… в комнате, где…
— Где жила Рената его юности?
— Да.
— Как могло получиться… такое сходство? У нее ведь не было, по-моему, родных?
— Я вам расскажу все. Одному вам. Но не здесь.
— Где же?
— Где хотите. Может, придете ко мне? Николай… Протасович и Юра все знают. Вы тоже должны знать. Я ждала вас.
— Меня?
— Я хочу просить у вас совета. Со мной случилась очень странная история.
— Я приду к вам.
Мы договорились о встрече, я взял адрес и ушел, крайне взволнованный и испуганный за дедушку. Как пережил он эту встречу?!
Я где-то бродил по Москве, не помню где, но в четыре уже был у президента Академии наук.
Евгений Михайлович Казаков — профессор, академик, очень видный мужчина. Высокий, подтянутый, безукоризненно одетый, матовая кожа, насмешливые серо-синие глаза, седые, голубовато-серебристые волосы, волевой подбородок, высокомерный рот, маленькие руки, маникюр… Кажется, я злюсь. Он, без сомнения, очень крупный ученый. Лауреат Ленинской и Нобелевской премий за крупнейшие открытия в области геофизики. Но в ученом мире его не любят и говорят, что вторично его президентом уже не выберут никогда.
Принял он меня вежливо, поздравил с окончанием работ на Луне (мое возражение, что работа вовсе не закончена, он, видимо, не расслышал), спросил, чем может служить.
Скрепя сердце я рассказал ему все, что произошло в Лунной обсерватории, — он не удивился, у него уже был рапорт Харитона. Потом я сухо напомнил, что дело это касается всего человечества и надо действовать в международном масштабе.
Президент чуть покраснел, даже как будто сконфузился, что на него не похоже, и поспешно заверил меня, что «будет сделано все, что требуется». В этот момент он искал рукой звонок. По крайней мере тотчас появился секретарь и отнюдь не собирался уходить.
Вздохнув с облегчением, Казаков стал трясти мою руку и пожелал хорошо отдохнуть. Я удивленно взглянул на него и сказал, что не собираюсь пока отдыхать — некогда…
— Но у вас отпуск. Вы устали… Сложные условия… невесомость…
— Я не собираюсь сейчас отдыхать, — повторил я, нахмурясь.
— Хорошо, как угодно… обследование решит.
— Обследование? Внезапно я понял.
— Меня… отстраняют от работы?
Должно быть, я сильно побледнел, щекам стало холодно.
— Да вы не волнуйтесь, — сказал Казаков, — все космонавты пройдут обследование. До обследования никто к работе в Космическом Институте допущен не будет. Вы же сами врач. Понимаете.
— Значит, вы не приняли всерьез ни одно мое слово? Все, что я вам рассказал, — плод больного воображения? Так, по-вашему?
— Ну, почему же… Все будет сделано как надо. Извините, у меня совещание…
Он посмотрел на часы.
Марфа была права. И зачем я только к нему пошел?
Расстроенный, удрученный, весь под впечатлением этой неудачи, я пришел — к Ренате.
Она жила в домах Лесного Института — четвертый этаж, комната с балконом, выходящим в институтский парк. Едва я позвонил, девушка открыла дверь. Мы сели у треугольного столика. Дверь на балкон была открыта, ветер свободно ходил по комнате, трепал занавески, цветы, бумагу на письменном столе, легкое серое платье Ренаты.
