Во-вторых, Шуре удобнее рядом с Мосфильмом. Может чаще забегать домой.

Я не сказала об этом Бурлакову, но папа еще думал о том, что у нас с Ермаком будут дети. Он знал, что я всегда мечтала о большой, дружной, веселой семье.

Ермак очень удивился, увидев меня в кабинете начальника.

— Что-нибудь случилось, Владя? — спросил он испуганно. Ефим Иванович дал прочесть ему письмо. Ермак прочел и улыбнулся мне.

— А ты испугалась за меня, глупышка? Мне уже года два грозят. Понятно. Кое-кому не по вкусу, что я перехватываю у них кадры.

— Но они грозятся убить?

— Такая уж у меня работа, Владенька. Ефим Иванович, я сейчас располагаю временем… Можно ее проводить?

— Иди, пожалуйста. Ты до завтра свободен. Успокой ее. Когда свадьба-то?

— В будущую субботу, — ответили мы вместе.

— Значит, в субботу гуляем. Будем кричать: «Горько!» Мы простились и вышли в коридор.

— Давай поедем к тем соснам… Нашим соснам. Мы ни разу с тех пор там не были, — предложил Ермак.

Я с радостью согласилась. Мы пообедали в буфете угрозыска. Сотрудники с любопытством поглядывали на меня. Все знали, что Ермак женится на работнице завода приборостроения.

Я рассказала Ермаку, что папу посылают в Англию на ярмарку, со «сборочным центром».

— Ярмарка вряд ли его обрадует, — покачал головой Ермак, — но побывать в Англии ему, наверно, будет интересно!

— Страна Диккенса, — заметила я.

— Она уже давно не страна Диккенса — ничего похожего.

— Ну, страна Пристли, Кронина, Чарлза Сноу, Айрис Мердок, Грэм Грина…

— Да, почему-то мы всегда судим о стране по ее писателям, — задумчиво сказал Ермак.

Мы долго бродили среди высоких, бронзовых сосен. Я не выпускала руки Ермака, сжимала ее все сильнее и сильнее.

Если с ним что-нибудь случится, я не переживу! Теперь я всегда буду за него бояться. Каждый день!

Непонятно, почему я до этого письма не боялась? Наверное, потому, что, рассказывая о своей работе, Ермак никогда не упоминал о тех опасностях, которым он подвергался. О себе он говорил вообще меньше всего. Рассказывал о разных мальчишках и девчонках, которым очень трудно (их потому и зовут трудными) и которым надо помочь. Вот он и ломал голову, как им помочь, как их вовремя отвлечь от всяких морлоков, несущих растление и гибель таким, как Зина Рябинина или Валерий Шутов… Зомби еще не был осужден — ждал суда. Убийцу Зины поймали. Он был исполнителем. Подлинным убийцей был Морлок.

— Не тревожься, Владя, смотри веселее! Ну! — укоризненно сказал мне Ермак.

— Всегда теперь буду за тебя бояться! — воскликнула я, останавливаясь и обнимая его за шею. — Какие-то темные морлоки… Зачем они? Ведь от них только зло людям.

Мы поднялись на холм, откуда было видно далеко, и там решили отдохнуть. Ермак растянулся на траве, а я села рядом.

Шумели сосны на ветру, высоко в небе плыли белые кучевые облака с густыми синими тенями. Впереди голубели подмосковные леса — до самого горизонта.

А Ермак говорил о том, как он меня любит, и как хорошо жить на свете, и какая долгая впереди жизнь.

— В двухтысячном, — сказал Ермак, — мы будем еще молодые. Тебе, Владька, сорок лет, а я буду чуть старше твоего отца. Еще работать и работать. Скажи мне… жена моя, ты любишь людей?

— Я буду учиться любить их на деле, не на словах.

…Мы приехали сюда еще раз в ясный осенний день и бродили вдвоем до вечера — муж и жена. Я была очень счастлива! Радость пребывала со мной. Единственно, что омрачало мое счастье, — это вечный страх, что я могу потерять моего мужа.

К нам скоро приезжают сестра Ермака Ата, а с ней Виктория Александровна, ее свекровь, заменившая в трудном детстве Ермака и Аты родную мать. Мы отведем им папину комнату. Мне очень хочется узнать их поближе.

Санди пишет, что скоро вернется из плавания (вы помните, он — океанолог) и тоже заявится к нам. Он будет работать в Московском океанографическом институте.

Мама пишет мне письма. Она довольна своей работой. Ее крайне поразило, что папу командировали в Лондон. «Простой рабочий, и вдруг — в Англию…»

Я надеялась, что мама после стольких потрясений многое передумает, но, кажется, она так никогда ничего и не поймет.

Папа пишет длинные письма мне и Шуре. Ему до чертиков надоела ярмарка, где он дает объяснения всяким фирмам, что есть «сборочный центр».

В Лондон он уехал сразу после нашей свадьбы. На свадьбе было очень весело. Пришли все мои подруги, Ермаковы друзья, вся наша бригада в полном составе и, разумеется, Мария Даниловна. Жаль, что Даниил не пришел: не мог себя пересилить. Я уж потом- радовалась за него, что он не пришел: слишком часто кричали «горько». Ему было бы действительно горько, а мне при нем было бы неловко целоваться с Ермаком.

Славная Мария Даниловна всплакнула: ей хотелось, чтоб Даня женился на мне. Я ей шепнула, что если Даня женится на Геленке, это будет гораздо лучше. Но Даня редко встречался с Геленкой: обоим некогда.

Последнее время Даня начал к нам заходить. Ермак его встречает хорошо, тем более что у Дана неприятности с его режиссером. Я уговариваю его сходить к Гамон-Гаману. Хорошо, если бы тот взял его к себе в театр. Даня работает в театре и учится в театральной студии.

Шура наша загружена до предела. Скоро приступят к съемкам двухсерийного фильма «Скоморохи». Кроме всего прочего, Шура готовится к поступлению в институт кинематографии. Если хочешь быть большим артистом, надо не только много работать, но и много учиться — всю жизнь.

Заглядывает к нам и Миша Дорохов, и Алик Терехов, и Наташа, и Майя. И особенно часто дядя Александр и тетя Аля (не иначе как дали слово папе присматривать за молодыми). Я не пишу об университете, потому что это была бы уже другая книга— о студентах. В ней, наверно, тоже хватило бы туманов и штормов и герои не раз садились бы на мель.

Мы снова вскарабкались на тот холм, откуда далеко видно. Но земля была сырая, и мы только постояли, обнявшись. Мы были в плащах и шли быстро, к тому же день солнечный, и все же мы немного продрогли. Осень… И вдруг я замерла, услышав далекое курлыканье. Высоко-высоко, в прозрачной голубизне, уже тронутой желтизной заката, летели клином журавли. Летели, вытянув шею, откинув назад длинные ноги, и трубно мурлыкали… Только теперь они летели на юг.

— Зина,! — закричала я.

Что-то говорил мне взволнованный Ермак. Он знал… Я ему рассказала.

Быстро летели журавли и скоро скрылись в голубом тумане, но все еще доносилось их глухое курлыканье — все слабее и слабее.

Эх, если бы и вправду возможно было так, чтоб человек не умирал, а парил бы в синеве вместе с журавлями…

Не спеша спустились с холма. У меня вдруг ослабели ноги, и я тяжело повисла на руке Ермака. Мы молча подходили к железнодорожной линии, когда Ермак, над чем-то глубоко задумавшийся, вдруг сказал нетерпеливо и страстно:

— Самое большое зло, которое можно причинить человеку, это не дать ему осуществить себя. Каждый Человек — единственный от природы на все времена, ведь даже узор на пальцах не повторяется, а не то что склад души! Пойми, Владя, он верит во что-то, он надеется, мечтает, ему больно — он плачет. А вот у Человека радость — и он смеется, как ребенок. Так надо чаще доставлять ему эту радость!

— Спасибо, Ермак! — сказала я. — Знаешь что, мы будем с тобой работать ради Человека. Ладно? Всю жизнь ради Человека!

— Ладно, Владенька, это тебе спасибо… Электричка!.. Побежали? Может, успеем…

И мы припустили бегом на станцию.