Он помолчал.

— Нет, все-таки какая-то дурная закономерность здесь есть, — убежденно заключил он.

Дети — жестокий народ. Тот, кто придумал считалочку про то, как «пошли на горку Джек и Джил» наверняка и помыслить не мог, что где-то она обернется трагедией.

— С ума сойти, — сказал я, — тот самый Джек с бобовым стеблем. Хрестоматийная личность. Мне всегда безумно хотелось узнать, как дальше сложилась ваша жизнь. Говорили, — добавил я осторожно, — что вы женились на принцессе?

— Да она была стократ лучше! — наконец улыбнулся Джек. — У нее тоже была эта тяга к опасным Приключениям, а в передышках она становилась такой замечательной хозяйкой, что лучше и нет! Мы и вправду были парой.

Он снова улыбнулся, но промолчал, и я догадался, что сейчас он вспомнил то, что касалось только их двоих, его и погибшей Джил.

— Ты не думай дурного, — продолжил Джек. — Певунья моя — не для забвения. Я бы в тот же миг вышвырнул ее прочь, если бы она настраивала меня забыть мою Джил. Нет, она лечит не забвением. Она не позволила мне возненавидеть Джил за боль, которую причинила мне ее потеря, за все хлопоты, что в одночасье обрушились на меня. Она будит все самые добрые и светлые воспоминания, и лечит не память, а душу. Просто вроде бы поднимаешь голову на ее зов, и вдруг видишь глаза своих детей, свое хозяйство… да и вообще весь мир вокруг. И теперь я ценю это больше, чем тогда.

— Сказку-то вам, — заметил я, — рановато заканчивать. Будет еще дом, который построил Джек, да и мало ли… Кто может знать?

— Ты прямо как арфа, паренек.

— Да, я привык утешать. Джек, послушайте, мне тут одна мысль пришла в голову. Приезжайте-ка вы с детьми к нам в Тримальхиар. Правда, приезжайте, девочки порадуются, там есть на что посмотреть. Одни жар-птицы чего стоят! Ведь вы же никогда не были в Тримальхиаре?

— Не был. Я все больше по сельской местности. А что? Построю дом, так, может, и соберусь.

— Ну вот и договорились, — радостно заключил я, мельком глянув на давно уже смолкнувшую и позабытую за беседой арфу. Солнце село, пора бы было и поужинать, и я пришел в расчудеснейшее расположение духа, и улыбался до тех пор, пока «танцующие сережки» не зажгли в доме масляные лампы. Мысль, пришедшая мне в голову, простиралась чуточку глубже, чем простая демонстрация приезжим красот Тримальхиара. Мне казалось, Джеку есть о чем поговорить с моей матерью.

На блекло-сером рассвете мы вместе с хозяином вышли за ворота и там простились: Джек с луком через плечо и полным колчаном стрел за спиной скорым шагом направился к лесу, а мы повернули на север. Мы долго ехали в напряженном молчании, и не знаю, как Звен, а я думал о том, как там у Джека пойдут дела. Я, честно говоря, чувствовал себя очень неловко. У нас была несомненная причина не связываться с этим делом, мы не могли сами истребить Круг, когда вышли на него в первый раз, потому что дело было ночью, и близился час его наибольшей силы. Совет Звенигора — поджечь и бежать что есть мочи — в кромешной тьме был бы лучшей рекомендацией для самоубийц. Да и Джек по-своему был прав, предпочитая, чтобы мы не путались у него под ногами, ведь он обладал несравненно большим опытом. Но Джек к тому же был отцом троих детей, мысль о которых долго не давала мне покоя. Что, если ветеран поизносился и где-нибудь даст маху?

День вставал жаркий, давно не было дождя, засевшие в придорожной канаве цикады обстреливали нас трелями своих метких комментариев. Дорога извивалась среди лугов, и мелкие деревушки, встречавшиеся на пути, мы миновали без задержки.

Звенигор натянул поводья, когда из-за очередного поворота возникла покосившаяся кузня. «Мастер-оружейник Ковач», — гласила вывеска для тех, кто умел читать, ну а для тех, кто не умел, над входом были укреплены перекрещенные меч и алебарда. Сам Мастер Ковач сидел на пороге с трубкой в зубах, и весь его облик резко контрастировал с солнечной округой.

Кожа его была характерного коричневого цвета с ярко выраженным синевато-сизым отливом, по которому кузнеца опознают сразу, даже если он одет в гражданское, чисто вымыт и находится вдали от своего рабочего места. Секрет прост: поры кожи раскрываются от жара, пот, смешанный с копотью, глубоко проникает в них и остается навечно.

Кузнец был человеком, что само по себе удивляло и внушало к нему уважение: не так-то просто на этом поприще выдержать конкуренцию с гномами. На нас, праздных путников, он взглянул с нескрываемой насмешливой неприязнью.

— Господа желают лошадь подковать?

Звенигор покачал головой и спрыгнул наземь. Мне стало безумно интересно, что на этот раз учудит мой молчаливый друг.

— Нет ли у вас меча на продажу, Мастер? — спросил саламандр.

Мне видно было, как судорога горечи исказила лицо Ковача.

— Нет, — отрывисто сказал он. — Не будет.

Звенигор выразительно глянул на вывеску.

— А что так?

— У меня подмастерье сбежал! — с каким-то извращенным удовольствием старого человека сообщил Мастер Ковач. — Мол, нет ему радости век коротать в кузне на пыльной дороге, вдали от большого города. Подался в ученики к чародею. Да разве ж я, — развел он огромными руками, испятнанными синими шрамами ожогов, — не чародей? И я мог бы жить в городе, и все бы меня знали, и кланялись бы… Чай, мои-то мечи гномских не хуже, да только ведь истинное искусство не терпит суеты, оно всегда навроде отшельничества. Это ж вам не лемех и не подкова, в одиночку не управишься, тут особая тонкость нужна, чуть упустил — все испортил. Ко мне за мечами издалека приезжали. А кому лемех понадобится посреди дороги? Подкова разве, или ось у телеги поломается, починю. Такая вот у меня сейчас получается профанация мастерства. А может, ты, — сказал он с прежней угрюмой усмешкой, — встанешь к горну?

— Встану, — коротко ответил ему Звенигор.

Ковач лениво пошевелил косматой бровью.

— Так ведь там господиниться не будем. И не обессудь, если придется на тебя прикрикнуть.

— Согласен.

Ковач поднялся, связал кожаной тесьмой сзади свою седую гриву, снял с гвоздя кожаный фартук, надел его и, пригнувшись, протиснулся в узкую дверь своей кузни. Звенигор разделся до пояса и последовал за ним, бессознательно копируя его неторопливую повадку. Я тоже спешился, подошел к дверям и заглянул внутрь.

Сначала я ничего не мог сказать о внутреннем устройстве кузни, кроме того, что там было темно, и моя тень, протянувшаяся с порога, ничуть не способствовала улучшению освещенности. Потом, когда кузнец раздул горн, огненные блики заплясали по стенам, и я смог разглядеть все, что находилось там внутри: бункер для угля, гору железного лома, полку с инструментом, гигантскую чашу горна, треугольный, гармошкой сложенный мех, похожий на крыло очень большой летучей мыши, наковальню, сильно смахивающую на чудовищный утюг, перевернутый подошвой вверх и в таком положении закрепленный. Тут же, у стены, виднелся бортик колодца, вырытого прямо здесь, чтобы не бегать далеко, когда приходило время закаливать сталь. Все покрывала вековая копоть, вернейшая спутница профессии, и ничего здесь не было от чистоты и уюта, от всюду разлитой душевной теплоты дома Джека, столь милой моему сердцу. Впрочем, температурная теплота присутствовала здесь в избытке, и я заподозрил, что приобретение меча было для Звенигора лишь предлогом, а на самом деле он сюда сунулся за душевным отдохновением. Ну, в самом деле, если нет поблизости ни одного вулкана, где еще саламандру оттянуться?

Мастер пристально рассматривал своего с неба свалившегося заказчика и подручного, чья макушка, замечу, едва доставала до его подбородка. Звенигор был в самый раз крепок и мускулист, в самый раз почтителен, и в то же время дерзок, и тут Ковач решительно ни к чему не смог придраться.

— Ты, господин, хоть маленькое представление имеешь о горне и наковальне?

— Маленькое — имею.

— Тогда так. Я буду ковать, а ты — держать болванку, и поворачивать, когда скажу. Я буду командовать, а ты — исполнять. Быстро исполнять, понятно?