Громогласное ржание огласило дремлющие по раннему времени окрестности, а я шутливо схватился за голову. Выпускников объединяла дружная ненависть к этой нуднейшей из дисциплин.

— Нет, братва, вот медитировать я, пожалуй, не стремлюсь. Сниму эту лапшу с ушей и вам того же советую…

Возвращение в родные пенаты наша компания начала отмечать загодя, и нынешним утром это было заметно по походкам и лицам: особенно часто оступались кентавры. Пытаясь сохранить хотя бы видимость равновесия если не в чужих, то в своих глазах, они взялись под руки, но управлять объединенным центром тяжести и восемью ногами оказалось ничуть не проще. Они испытывали некоторый дискомфорт, выражавшийся в противоречии между подогретым желанием говорить много и легко объяснимым косноязычием. С трехлетней аскезой Священного города молодежь прощалась без сожаления.

Я был если не трезвее тех, то, во всяком случае, спокойнее, и больше помалкивал, разразившись лишь одной приведенной выше тирадой о прелестях свободного бытия. Я старался держаться незаметно, и приятели то и дело спохватывались: а с ними ли я еще. Обнаружив меня после лихорадочной переклички, обрушивались с упреками: я-де их не уважаю, ношусь со своей наследственной белизной, как с писаной торбой, и даже ушат доброго пойла не способен разгорячить мою рыбью кровь.

Пылкие претензии хмельных кентавров забывались едва ли не быстрее, чем высказывались, и вся наша компания, помогая друг другу, неспешно двигалась по удобной тропинке, ведущей от тайного Хайпура к жилым местам и торным дорогам. Когда же тропинка кончилась, мы простились с сердечной искренностью, подразумевавшей, что в этой жизни, возможно, уж никогда и не встретимся. Каждого ждет дорога судьбы его народа, на которой нам придется оставить свои следы. На окончивших курс философских наук в Хайпуре всегда возлагается много надежд и, скорее всего, ни у кого из нас не будет времени оглядываться назад.

Все еще держащиеся под руки кентавры разноголосо исполнили для меня прощальную песенку, развернулись ко мне костлявыми студенческими крупами и, двигаясь спотыкающимся галопом, исчезли в зеленых зарослях, тут же забыв о старом друге и громогласно мечтая о кобылах.

Я, Артур Клайгель, проводил своих приятелей улыбкой, гаснувшей по мере их удаления. Я тоже не буду вспоминать их дольше, чем это было бы естественно. Идея Хайпурского Университета была в другом. Его выпускники, объединенные тремя годами занятий общим делом, общими знакомыми и воспоминаниями о совместных проделках, связанные ностальгической симпатией, уже не будут впредь случайным сборищем персонажей, каждый из которых претендует на главную роль в своей сказке и, отдельно взятый, олицетворяет собой Добро, а в коллективе — норовит выжить из сферы влияния другого лидера. Идея принадлежала леди Джейн, царствующей принцессе Белого трона, и я подозревал, что принцесса знала, что делала. Когда эта мысль пронеслась в моем мозгу, я счел, что и с моей стороны ритуал прощания исполнен, повернул на дорогу, ведущую к дому и направился в Тримальхиар.

Мать обняла меня, затем, отстранив, смерила оценивающим взглядом.

— Не вырос, — констатировала она. — Кормили скудно?

— Приподнят, — пошутил я, — так сказать, морально.

Интеллектуально и эмоционально. Отец ведь, кажется, тоже был ниже среднего?

Саския Клайгель, леди Тримальхиара и моя любимая мама бледно улыбнулась, и я порадовался, что она теперь может улыбаться воспоминаниям об отце:

— Да, макушки у нас были на одном уровне.

И все же она избегала предаваться воспоминаниям вслух, словно оберегала их от стороннего праздного любопытства.

Я обернулся в сторону города, чей невнятный гул ощущался даже в нашей уединенной гостиной. Нет, разумеется, здесь не было надоедливого, утомляющего шума, но чувствовалось, что за этим окном, скрытым от солнца и чужих глаз завесой трепещущей зелени — жизнь. Бурлящая, неостановимая жизнь, которой принадлежали такие, как мы, которой намеревались истово служить до последнего удара сердца, полностью осознавая неблагодарность этого служения: мы любили жизнь больше, чем она отвечала нам взаимностью.

— Не верится, — сказал я, — что всему этому только двадцать лет.

— Я не могу заставить себя поверить, — откликнулась его мать, — что и тебе уже почти двадцать лет.

— Я — как Тримальхиар, — заметил я, — тоже рос не на пустом месте. У отца в мои годы уже была ты.

— И даже Солли.

Взгляд мой отметил траур, который мать, только сняв по мужу, вновь вынуждена была надеть в память моей сестры. Воспитанный женщинами, я понимал ее, как никто. Лучше, может быть, чем она сама себя понимала. Я знал, как она устала вечно терять любимых, и знал, что остался последним, сердцем чувствовал эту ее боль, и искренне не желал стать хотя бы и невольной причиной ее новых страданий. Я испытывал к матери болезненную нежность, видя, что лишь мое присутствие способно противостоять ее тягостным мыслям. Когда она после отлета Александра приняла под свою руку Тримальхиар, оказалось, что она сильная. Очень сильная, и, наверное, только мое существование не позволило этой силе выродиться в ожесточение. Я не представлял своей жизни без нее, и в основе моего менталитета лежало, может быть, ею же неосознанно и заложенное, желание не покидать ее никогда. Словом, я был типичным маминым сынком.

Всплыв, наконец, на поверхность этой грозившей поглотить меня пучины, я подумал, что было бы интересно подсчитать, сколько же ей на самом деле лет, но не рискнул связываться: на безупречном лице годы не оставляли следа, и, невзирая на все потери, ни одна седая струйка не пробилась в водопаде пламенно-рыжих кудрей. Одним словом, больше восемнадцати.

— Многому тебя там научили? — после паузы спросила мать. — Нужному?

Я помотал головой.

— Ох, многому. А нужному ли? Не знаю, право. Еще не все улеглось в голове. Во всяком случае, я страшно рад, что оттуда вырвался. Дома лучше.

Мы помолчали, пока горничная накрывала в гостиной столик для позднего завтрака. Мама прекрасно помнила как мои вкусы, так и аппетит: много кофе, много молока и сахара, и целая гора яблочных бисквитов.

— Ну, — поинтересовалась она, когда я с упоением принялся за дело, — а теперь — о главном. Там, в этом вашем Хайпуре, были барышни?

Я подавился бисквитом, и ей пришлось подождать, пока я прокашляюсь.

— Ты это считаешь главным?

Мать молча улыбалась, настаивая на исповеди, и я, обреченно вздохнув, отставил чашку в сторону.

— Ну, девушки там, разумеется, есть, хотя их присутствие и нарушает некоторые дедовские традиции. Раньше дам не очень-то допускали к Могуществу, и способным приходилось пробавляться кустарщиной, наполовину состоящей из обмана и суеверия, а наполовину — из вдохновения и таланта. Но теперь, согласись, придерживаться образовательного ценза было бы смешно, учитывая, кто занимает Белый трон. Стоит кому-то из консерваторов заикнуться насчет профанации идеи, как его немедленно обвинят в половом шовинизме, дискриминации и нарушении прав человека. С моей точки зрения вся эта мышиная возня не имеет ни малейшего смысла: леди Джейн уже не первый десяток лет успешно доказывает качество своих мозгов.

— Нет ли у тебя желания с кем-нибудь меня познакомить?

Она вполне оценила мои тщетные попытки укрыться за украшавшим стол букетом.

— Ну, — промямлил я, — видишь ли… Там, конечно, попадались симпатичные… Но, понимаешь… в общем, девушки, способные выдержать Хайпур, делают это не ради какого-то бедняги, чью жизнь хотели бы разделить, а ради стремления к знаниям. Они, собственно, совершенно не склонны к каким бы то ни было романтическим отношениям, и, честно говоря, после десятиминутной беседы с одной из таких амазонок, отползаешь измочаленный, с жутким комплексом неполноценности. А если серьезно, то Хайпур не оставляет на это ни времени, ни душевных сил. Поэтому ты вполне можешь мне верить, если я скажу, что к любой из них отношусь как к товарищу по несчастью.