Сделав формальные, но необходимые записи, кадровик взглянул с грустью в последний раз на фотографию молодой привлекательной женщины в форме капитана Военно-воздушных сил со звездой Героя и двумя орденами Ленина на груди и закрыл тощую папку.

Отражая свет настольной лампы, тускло поблескивали буквы: «НКВД СССР. Личное дело Расковой Марины Михайловны».

На четвертушке бумажного листа, прикрепленного к картонной обложке, кто-то из руководства начертал: «Сдать на хранение в архив в виду гибели оперуполномоченного Расковой Марины Михайловны».

Вот и пылятся на архивной полке с того далекого февраля 1943 года пожелтевшие от времени бумаги, именуемые анкетами, характеристиками и другими составляющими личное дело каждого офицера документами.

Правда, если быть точным, листали все же современные архивисты это дело три года тому назад — по указанию начальства хотели удостовериться, точна ли опубликованная в «Военно-историческом журнале» автобиография Расковой.

К этой автобиографии тогда отнеслись с сомнением, поскольку даже в органах безопасности очень немногие знали о работе Марины Михайловны в Особом отделе НКВД, о том, что наша знаменитая летчица, штурман героического женского экипажа самолета «Родина», за рекордным перелетом которого в 1938 году из Москвы на Дальний Восток следила, без преувеличения, вся страна, несколько лет трудилась на Лубянке.

Этот факт длительное время обходили стороной журналисты и писатели. Считалось, что несколько лет чекистской работы — лишь эпизод, и далеко не самый важный, в жизни Расковой. Да и трудно было бы, наверное, объяснить читателям, почему известнейшая наша летчица, одна из немногих в довоенные годы награжденная двумя орденами, удостоенная звания Героя Советского Союза, вдруг стала рядовым работником НКВД.

Проще обойтись без лишних разъяснений — так решили, видимо, где-то в кабинетах цензоров и чиновников-секретчиков. Все давно привыкли к тому, что годами и десятилетиями биографии известных людей писались у нас с оглядкой на политическую конъюнктуру, превращавшую эти самые биографии в штампованные портреты.

Подобным образом обошлись и с Мариной Михайловной. Хотите убедиться? Пожалуйста. Полистайте энциклопедии и биографические справочники, даже самые последние по году издания. Ни слова о работе Расковой в НКВД не найдем мы и в мемуарной книге ее наставника в авиации генерала А. В. Белякова «Полёт сквозь годы», второе издание которой появилось всего несколько лет назад. И даже биограф Расковой — писательница Галина Маркова решила не касаться щекотливой темы, «перескочив» от полета Марины Михайловны на самолёте «Родина» сразу в 1941 год.

И генерал, и писательница, несомненно, знали, чем занималась Раскова в предвоенные годы, но решили об этом лучше умолчать, как говорится, от греха подальше. А грехом во второй половине 80-х годов многие стали считать сам факт работы в органах госбезопасности.

Не соглашался и не соглашусь с такой постановкой вопроса. Нельзя чернить всех без разбора. Понести наказание должен тот, кто совершил преступление. Разве придет в голову нормальному человеку осудить Главного маршала авиации А. Е. Голованова только за то, что он несколько лет служил в ОГПУ? Или писательницу Зою Воскресенскую за ее чекистское прошлое? Но вернемся к Расковой.

Марина Михайловна к моменту перехода в Наркомат внутренних дел была старшим лейтенантом, инструктором аэронавигационной лаборатории Военно-воздушной академии. На базе академии проводились разработки в области самолетостроения, совершенствования вооружения, тактики применения авиации, ее взаимодействия с другими видами войск. Несомненно, что к такому учебному и научному центру было приковано внимание военных разведок наших вероятных противников. Их усилия надо было нейтрализовать, не допустив утечки важных оборонных секретов за границу.

Надо полагать, что так или примерно так аргументировал свое предложение Расковой начальник третьего (авиационного) отделения Особого отдела ГУГБ НКВД капитан Рогачев. Он дал Марине время подумать (как практиковалось тогда, два—три дня, не больше) и принять решение. Рогачев, естественно, надеялся на положительный ответ, тем более что летать Марине никто запрещать не собирался. А чтобы никто не посягнул на это ее право в дальнейшем (бездушные чиновники везде есть), Рогачев специально указал в одной из справок следующее: «Самостоятельно летает на самолете У-2 и АИР-6… увлекается и посвятила себя штурманской работе воздушного флота, всегда глубоко интересовалась своей специальностью, которую сейчас освоила полностью. Изучив предмет теоретически, сумела его применить практически в течение ряда лет на занятиях со слушателями ВВА РККА… К работе относится вполне добросовестно, обладает педагогическими способностями, но имеет склонность к летной работе. Раскова как специалист штурманского дела пользуется авторитетом слушателей».

В феврале 1937 года Марина Михайловна была зачислена штатным сотрудником Особого отдела. Должность эта не требовала занимать кресло в кабинете на Лубянке. Как и многим ее новым коллегам, Расковой рекомендовалось, в силу специфики решаемых задач, не афишировать свою принадлежность к контрразведке. Она продолжала летать и для окружающих оставалась инструктором по слепым полетам штурманской кафедры академии.

Так продолжалось два года. Когда Ежов был арестован и ведомство внутренних дел возглавил по воле Сталина его протеже Берия, в органах безопасности началась очередная чистка кадров. Берия объяснял это стремлением обеспечить законность и изгнать тех, кто ее нарушал. Теперь мы знаем, какую цель в действительности преследовал вновь испеченный Генеральный комиссар госбезопасности.

В Особом отделе ГУГБ произошли серьезные кадровые изменения. В его состав влилась большая группа военных работников: бывших пехотинцев, танкистов, летчиков. Впервые переступила лубянский порог и Раскова. Приказом по НКВД ее назначили оперуполномоченным в отделение по обслуживанию авиации. Того, кто оформлял ее на службу в органы — капитана Рогачева, Марина уже не встретила. Рассказывали, что, наотрез отказавшись подписывать сфальсифицированные материалы на высокопоставленных командиров Военно-воздушных Сил, он был обвинен в пособничестве «врагам народа» и на следующий же день арестован особой инспекцией. Больше его никто не видел…

Появление Расковой вызвало в отделении, да, пожалуй, и во всем управлении, удивление. Как вспоминала секретарь отделения, тогда 19-летняя Т. Чеканова, новые сотрудники, сами только что пришедшие в органы из авиационных частей и после окончания академии и, конечно же, знавшие Марину, были ошарашены, встретив ее на Лубянке. В отличие от них, Раскова имела опыт контрразведывательной работы. Этот опыт позволил ей быстро войти в курс дела и, как отмечалось в служебной аттестации, показать себя оперативно грамотным, хорошо освоившим методы профессиональной работы офицером. Способствовали этому, как зафиксировано в документах, ее «инициативность, находчивость и требовательность». Вскоре Марину Михайловну представили на повышение по должности, но предлагали использовать по административной линии: «По состоянию здоровья (в 1940 году болела пять месяцев, и сейчас врачами ее рабочий день ограничен до 8 часов) на оперативной работе использовать нецелесообразно, так как эту работу уложить в восемь часов нельзя», — читаем мы в одном из документов личного дела.

По всей видимости, не прошла для Расковой даром десятидневная «прогулка» по дальневосточным болотам в октябре 1939 года, когда пришлось по приказу командира экипажа «Родины» Валентины Гризодубовой прыгать на парашюте с оставшегося без топлива самолета. Судя по сохранившейся записи телефонных переговоров Гризодубовой с Москвой, она настаивала на усиленном лечении Расковой. Марина же решила ограничиться медпунктом и в итоге несколько месяцев провела в больничной палате.

Выйдя на службу, Раскова в марте 1941 года подала рапорт начальнику военной контрразведки Михееву с просьбой направить ее на учебу на основной факультет академии имени М. В. Фрунзе.