— Мое дитя, — притворно сладко и нежно обращается она снова к Глаше и даже проводит костлявыми пальцами по ее головке, — ты только сейчас приехала сюда или уже давно тут? А? Скажи, не бойся, моя крошка!

Нежный голос и улыбка Брунс подкупают Глашу.

— Не, я не плиехала. Я от дедуськи плисла. Бабуську Нику смотлела… Голазд холосо плясет бабуська Ника, — болтает она непринужденно.

— Что?!

Глаза Августы Христиановны выкатываются от неожиданности. Княжна, говорящая совершенно по-деревенски «Горазд», "Не". О, ужас какой! Смутная догадка появляется в голове немки. Подавив в себе все возрастающее волнение, она обращается опять к ребенку:

— Деточка, пойдем в сторонку. Я тебе конфетку дам. Здесь тебе неудобно, жарко.

— Ладно, — слышится довольный голосок.

О, это «ладно»! Оно погубило все дело. Маленькая аристократка и — «ладно»! Так княжны не говорят! Это не может быть княжна. Да и лицо у этой девочки простое. В нем нет ни капли "аристократичности".

Лицо Августы Христиановны багровеет. Торжествующим взором обводит она сузившийся вокруг них кружок выпускных.

Еще минута, и она готова кинуться к начальнице, к инспектрисе. Зачем? Почему? — она и сама не отдает себе отчета. Знает и чувствует только одно: эта маленькая смешная девочка в розовом платье не княжна вовсе, не та, за кого ее выдают. Здесь кроется какая-то тайна, какой-то заговор, какие-то новые глупые проказы, которые необходимо разоблачить. Недаром же у воспитанниц такие растерянные, испуганные лица. О, это надо вывести на чистую воду, надо во что бы то ни стало. И чем скорее, тем лучше…

Августа Христиановна смотрит мгновенье на белобрысую, завитую барашком головку. Смотрит в упор на курносое бойкое личико и черные, смело поднятые на нее глазенки и спрашивает, кладя одну руку на плечо Глаши, а другой гладя ее светлые льняные кудерьки.

— Откуда же ты, девочка? Где твоя мама?

Глаша оглядывается с ей одной свойственной живостью и, заметя в толпе выпускных бледное спокойное личико Мари Веселовской, бросается к ней, хватает ее за руку и тащит пред лицо классной дамы.

— Вот моя мама! Вот! — лепечет она с довольным радостным видом и тянется к смущенной Земфире за поцелуем.

Эффект получается чрезвычайный. Мгновенно наступает мертвая тишина. Все еще багрово-красная фрейлейн Брунс теперь бросается к Мари.

— Почему она вас так называет, почему? Скажите и, сама того не замечая, вцепляется в полную руку девушки костлявыми пальцами.

— Ха-ха-ха! — неожиданно раздается смех, заразительный и веселый, сразу возвращающий всем хорошее, светлое настроение.

— Фрейлейн Брунс, успокойтесь, — говорит Алеко, неожиданно появляясь, звеня металлическими запястьями и ожерельями — принадлежностями костюма цыганки, — маленькая княжна Таита воспитывалась в деревне, играла с деревенскими детьми и неудивительно, что ее манеры и говор немножечко того… хромают… ее даже Глашей прозвали, вполне по-деревенски, за эти манеры, в шутку в родной семье. И решили ее перевоспитать. С этой целью она приходит к Нике Баян каждое воскресенье, во время приемов, и многие из нас сидят с нею и учат ее манерам. Каждая из нас притом взяла на себя роль ее воспитательницы. Мари Веселовская — ее мама (такую игру придумали мы все сообща), я — папа, Тамара Тер-Дуярова — дедушка, Баян — бабушка.

— Совершенно верно, я бабушка! — кричит подоспевшая Ника и смеется всеми ямочками своего очаровательного подвижного лица.

— Бабуська Ника! Бабуська! — радостно смеется и бросается к ней на грудь Глаша.

— И притом самая очаровательная бабушка, какую кто-либо встречал в мире! — слышится позади нее приятный мужской баритон.

Все оборачиваются и расступаются перед красивой, рослой молодой парой. Это Зоя Львовна Калинина под руку с братом-доктором вступает в круг воспитанниц.

Словно нечто свыше осеняет в этот момент голову Ники. Она бросается к молодой наставнице, заранее предупрежденной ею о посещении Тайной институтского вечера и, побеждая охватившее ее волнение, весело говорит:

— Зоя Львовна, дорогая наша, заступитесь хоть вы за нас. Фрейлейн Брунс почему-то нам не доверяет. Находит положение княжны нелегальным в этой зале. Скажите же Августе Христиановне, что вы тоже знаете эту ни в чем не повинную крошку, и защитите ее.

— А кто же может в этом сомневаться? Знаю ее и очень люблю. Пойди сюда, маленькая.

И Зоя Львовна берет на руки и прижимает к груди доверчиво отдавшуюся ее ласке Глашу.

Теперь очередь смущаться за Августой Христиановной. Раз сама Зоя Львовна знает эту маленькую девочку, подошедшую к ней как к старой знакомой, ей нечего волноваться. Все законно, все правильно, все, как надо. Ничто не идет вразрез с раз навсегда установленными правилами института. Все еще смущенная, обводит она глазами толпившихся вокруг нее воспитанниц, лепечет какой-то комплимент Зое Львовне и скрывается в толпе.

— Слава Богу, спасены! — вырывается одним общим вздохом.

— Надолго ли?

— Пойдем-ка лучше от греха подальше, Тайночка, дам я тебе конфет и фруктов да отведу к Ефиму. — И Шарадзе, подхватив на руки заупрямившуюся было Глашу, исчезает вместе с нею из залы. А в дальнем углу маленький тапер ударяет пальцами по клавишам рояля, и мотив модного вальса уже звучит под сводами огромной комнаты.

— М-lle Баян, разрешите вас просить на тур.

Темная энергичная голова Дмитрия Львовича Калинина низко склоняется перед Никой. Девушка непринужденно кладет ему на плечо свою маленькую руку, и они несутся по зале.

Звуки вальса смеются и поют, радостно волнуя молодые души. Быстро кружатся, открывая первой парой вечер, Ника и Дмитрий Львович. Все невольно любуются ими: и Maman, и почетные опекуны, и учителя. О, как весело так кружиться, чувствуя на себе любующиеся взгляды! Ника не тщеславна, нет, но сейчас, когда все глаза устремлены на нее, ее самолюбие приятно затронуто всеобщим вниманием.

— Ах, — неожиданно вспоминает она, — я и забыла поблагодарить вас как следует за спасение нашей Таиточки, за ее лечение. Зоя Львовна передала вам наше письмо. Теперь я еще раз благодарю вас за Таиточку, доктор.

— За кого? — удивленно, не переставая кружиться, спрашивает молодой врач.

— За Таиточку, — Глашу. Вы ее спасли тогда. Мы послали вам наше коллективное благодарственное письмо. Теперь я благодарю вас от всей души уже лично, — говорит она серьезным, прочувствованным голосом.

Ника благодарила молодого доктора за спасение девочки, а он говорил улыбаясь:

— Я тут ни при чем. Здоровая натура, здоровый желудок сделали тут много больше, чем я. Да потом вы лично меня тоже уже поблагодарили.

— Когда?

Глаза Ники раскрываются широко удивленным взглядом.

— Ну да, поблагодарили, — повторил он, — еще сегодня, когда танцевали ваш танец в этой коричневатой хламиде. О, это была целая поэма! Огромное наслаждение доставили вы мне вашим танцем. И не только мне, но и всем присутствующим в этой зале. Мы квиты, таким образом, m-lle Ника. Вы разрешите мне назвать вас так?

Как хорошо, как тепло звучит его голос! Как ласково смотрят на нее его большие, добрые, серые глаза. И Нике кажется, что это не вальс звучит под искусными пальцами тапера, а песня эльфов в тихую лунную ночь… И душа ее поет ответной песнью, так радостно и легко у нее на сердце сейчас.

— Благодарю вас, — слышит она, словно издали этот же бархатный голос, и сказка обрывается на полуслове.

Она сидит в уголке на стуле в своем коричневом платье Миньоны, с распущенными по плечи кудрями, а ее бальный кавалер уже далеко. Вот он подходит к своей сестре Зое Львовне и что-то оживленно говорит ей. И оба, обернувшись в сторону Ники, смотрят на нее издали через всю залу.

— Хороша, нечего сказать, сама танцует, а о нас и забыла, — слышит вдруг, словно во сне, Ника сердитые голоса и точно просыпается сразу.

Вокруг нее теснятся Наташа Браун, Хризантема, Золотая Рыбка, Дорогая Моя, Маша Лихачева и вернувшаяся из сторожки Шарадзе.