— Ты танцуешь, а о других и думать совсем забыла!

— Да что такое? В чем моя вина?

— А в том, — сердито звенит своим стеклянным голоском Золотая Рыбка, — что ты эгоистка, вот и все. У тебя доктор и два брата, и ты не думаешь их нам представлять.

— Ага, так вот что! — приходит в себя сразу Ника и, быстро вскочив со своего места, несется через залу в тот угол, где темнеют мундиры военных и учащейся молодежи.

— Вовка, — ловит она за рукав по пути маленького толстенького румяного кадета. — Вовка, иди с моими одноклассницами танцевать. Я тебя представлю.

— Ника! Ника! — говорит мальчик, восторженно глядя на сестру, — как здорово ты плясала нынче. И кто тебя этому научил?

— Никто не научил. Это случайно, Вовка. А что, хорошо разве?

— Помилуй Бог, хорошо. Здорово, хорошо, Никушка! Это, знаешь, по-нашему, по-суворовски, по-солдатски выходит.

— То есть, как же это? По-солдатски? Значит, без малейшей грации? — смеется девушка.

— Ну вот и врешь!

Вовка Баян, пятнадцатилетний упитанный мальчуган-кадетик, начинает раздражаться:

— Уж эти девчонки! Никогда не могут понять самую соль дела.

Сам Вова, по натуре, настоящий солдат, и все солдатское ему по душе, по сердцу. И если он хочет одобрить, похвалить что-нибудь, то лучшей похвалы, как сравнить угодившего ему чем-либо человека с солдатом, Вова не может находить. Идеал этого румяного, всем и всеми всегда довольного жизнерадостного кадетика — Суворов. Великий русский полководец всегда был чем-то высшим, неземным и прекрасным в мечтах Вовы. Гений Суворова более всех других героев отечественной истории увлекал мальчика. И Вова старался во всем подражать своему идеалу. Он употреблял суворовские словечки и выражения, ел грубую пищу, не выносил зеркал, на каждой фразе прибавлял, кстати и некстати, знаменитое суворовское: "Помилуй Бог" и мечтал о будущей славе, если не о такой яркой и гениальной, какую стяжал себе великий русский полководец, то хотя бы о маленькой и ничтожной славе, которую он надеялся себе снискать на войне.

— Послушай, Никушка, ты меня не веди к старшим воспитанницам, они важничают, помилуй Бог, небось, а я ведь солдат, ем щи да кашу и режу правду-матку, как Александр Васильевич, — шепотом робко говорил Вова, нехотя проходя с сестрою в противоположный угол залы, где поджидала его уже группа выпускных институток. — Я лучше к маленьким пойду. Я боюсь, помилуй Бог… — совсем уже струсил кадетик по мере приближение к ним.

— Боюсь?! А еще солдат! Стыдись! — хохотала Ника.

— Ты поменьше ростом хоть выбери. Я сам невелик… — хватался за последнюю соломинку, как утопающий, Вова.

— Молчи уж, хорошо! Вон Золотая Рыбка, к ней и поведу. Лидочка, представляю тебе сего мужественного воина, Это мой брат — Суворов номер второй. Заранее извиняюсь, если он с грацией гиппопотама будет наступать тебе на пальцы во время вальса, — заразительно смеясь, говорит Ника Лиде Тольской, слегка подталкивая к ней вспыхнувшего до ушей Вову.

Тот неуклюже поклонился и обхватил талию девушки.

— Вы какой вальс танцуете? — мрачно обратился Маленький Суворов к своей даме.

— Только венский, конечно.

— Как же быть-то? А я только в три па, помилуй Бог.

— Ну давайте, помилуй Бог, в три па, — засмеялась Тольская.

— А вы славная. Сразу с вами легко. Не кисейная барышня, нисколько. Ну, помилуй Бог, валяйте.

— Что? Ха-ха-ха!

И они весело, бешеным темпом закружились под музыку. Сделав несколько туров, Вова окончательно расхрабрился.

— Помилуй Бог, здорово, хорошо! Теперь другим подругам представьте. Не страшно. Ника права: солдат должен быть храбр, — доставляя на место Золотую Рыбку, — произнес он, отдуваясь.

— Вот, Капочка Малиновская свободна. Я вас представлю ей.

И Лида Тольская, не дожидаясь ответа, повела Вову к сумрачно приютившейся в углу Камилавке.

— Позвольте просить, — расшаркался перед нею Вова.

— Да что вы? За кого вы меня считаете? Что я, беса тешить стану, грех и ересь разводить? Танцуйте с другими. Меня в покое оставьте, — со злыми глазами накинулась на него Малиновская.

Вова смутился. Золотая Рыбка сконфузилась.

— Что это она? Разве я провинился, помилуй Бог, перед ней… — смущенно пробормотал мальчик. — Зачем она сердится? — зашептал он Лиде, отступая уже совсем не по-суворовски от Малиновской.

— Нет, нет, успокойтесь, Капочка всегда такая. Простить себе не могу, что забыла ее «принципы» и подвела вас к ней, — лепетала сконфуженная не менее Второго Суворова Золотая рыбка. — Оставьте ее и протанцуем еще тур со мною.

— Вот это я понимаю. Это по-нашему, по-суворовски.

И Вова закружился снова по зале со своей прежней дамой. Теперь они болтали без умолку, и мальчик узнал через две минуты, что у его юной дамы есть аквариум в дортуаре, где живут два живые тритона и три золотые рыбки. Узнал также, что институтская Maman — прелесть и само очарование, а Ханжа — порядочное ничтожество и что далеко не все синявки — фурии и палачихи. Вот Зоя Львовна, например, ангел и сама доброта. Четырехместная Карета — ничего себе и многие другие.

Вова, в свою очередь, в долгу не остался и рассказал все корпусные новости, поверил кое-какие мечты о будущем, больше о войне и походах, и в заключение отвесил такой комплимент Золотой Рыбке, от которого девушка расхохоталась от души.

— А вы, помилуй Бог, совсем свой брат солдат, и с вами мы точно пять лет знакомы.

В это время Ника стояла подле своего старшего брата Сергея:

— Пожалуйста, Сережа, протанцуй с Невестой Надсона, — просила она самым убедительным образом молодого студента.

— С кем, Никушка, с кем? — засмеялся тот.

— С Наташей Браун. Она поклонница Надсона, и мы ее все так называем.

— Но, голубушка моя, не та ли это мечтательная девица, которая читала с эстрады? Она так тонка и эфирна, так поэтична и легка, что я боюсь, увлечет меня, того и гляди, на самое небо. А оттуда, Никушка, сама знаешь, нет возврата, — смеясь, отговаривался Сергей.

— Ну, тогда с Машей Лихачевой.

— Ой, уволь, родная. Твоя Маша так всегда шипром продушена, что у меня при встрече с нею долго потом голова болит, — смеялся, зная все слабости и грешки институток, Сережа Баян.

— Ну, с Капой…

— Это с «грехом» и «ересью»? Спаси меня Господь!

— Ну так с кем хочешь, Сережа, только с нашими танцуй. Не смей приглашать чужестранок, вторых и третьих, и с папиньерками тоже не надо танцевать, — уже волнуясь, говорила Ника.

— Но почему, смею спросить?

— Это будет изменой моему классу, понимаешь? Ты — мой брат и должен соблюдать наши интересы. Я сама смеюсь над этим, но что делать: с волками жить — по-волчьи выть.

— Ага, понимаю, — совсем уже расхохотался Сергей.

— У тех есть свои собственные кавалеры, — докончила Ника.

— Несчастные. И на них установлена «монополия». Послушай, a m-lle Чернова и Веселовская здесь?

— Они уже танцуют. Пригласи других.

— Жаль. Мне они нравятся больше других. Алеко и Земфира, так кажется?

— Какая у тебя память! Ты помнишь прозвища всех наших!

— А кто это? Какая хорошенькая. Что это она, кажется спит? — и глаза Сергея Баян, обегавшие рассеянно залу, вдруг останавливаются с насмешливым любопытством на сидящей позади них в уголку скамьи девичьей фигуре. Ему сразу бросается в глаза точеное, с правильными чертами личико, сомкнутые веки, длинные ресницы.

— Ха-ха-ха! — смеется Ника. — Да это Спящая Красавица. Разве ты не видишь? Та самая, которая уснула раз на приеме. Все смеялись тогда. А раз она на французском уроке захрапела. Наш француз испугался, думал с нею обморок. Потащили Неточку в лазарет, а она проснулась и ничуть не сконфузилась, представь, ничуть. Такая апатичная, спокойная и сонная, совсем спящая царевна.

— Ну, постараемся разбудить вашу спящую царевну. Авось, удастся, — произнес с улыбкой Сергей и направился решительными шагами к задремавшей Неточке.

— M-lle, позвольте вас просить на тур вальса?