Передо мной открылось весьма странное и жуткое зрелище: в центре низины располагалось огромное огненное жерло, а в склонах ее были устроены ниши, в которых, как в берлогах, лежали гиганты. Я видел поблизости громадную голову, торчавшую над поверхностью земли, спящая тварь напоминала огромного человека. Из другой ямы торчали ягодицы другого гиганта, свернувшегося в своем жутком сне, и так было со всех сторон. Память подсказывает мне, что их было около двадцати, но у меня не было времени на подсчет. Дело в том, что, мельком разглядев спящих и уродливых великанов, я заметил по ту сторону огня троих бодрствующих Гигантов, каждый из которых был выше слона. Их шкуры, заросшие жестким и мерзким с виду волосом, показались мне ржавыми; кожу покрывали всякие прыщи и бородавки, — великаны явно не знали одежды. Между ними лежала туша огромной собаки, показавшейся мне ростом с коня. Гиганты снимали с пса шкуру, и я понял, что тварь эта была из тех жутких чудовищ, которых мы называем Ночными Псами.
Я сразу припал к земле, хотя они ничего не делали, но только сидели, зажав в кулаках громадные окровавленные каменные орудия; при этом они глядели на землю, но не так как если бы рассматривали ее или свой будущий обед, а словно прислушивались к какому-то звуку. Вы, конечно, поймете, что зрелище это повергло меня во внезапный ужас. Я немедленно понял причину долгой паузы: в чисто животном беспокойстве они прислушивались, обнаружив рядом нечто непонятное. Тут я решил удалиться, если путь к безопасности еще не был закрыт для меня. Но, шевельнувшись, я нечаянно столкнул вниз комок земли, посыпалась пыль, а произведенный шум я услышал собственными ушами, испытав крайний испуг. Трое гигантов поглядели вверх — чуть ли не в мои глаза; а я прижался к земле среди моховых кустов, охваченный таким страхом, что по неловкости своей послал вниз еще одну струйку пыли. Обращенные ко мне глаза гигантов вспыхивали за кустами красными и зелеными огоньками, подобно глазам животных. Они взревели, едва не погубив мою душу одной силой звука. Услышав шум, ночевавшие в ямах великаны повскакали.
Тут я бы и погиб, ибо они немедленно схватили бы меня, но едва мне удалось сделать один шаг, как земля подо мной подалась, и я провалился в яму посреди мохового куста. Засыпанный песком и пеплом, я сперва попытался выскочить из нее, но через мгновение у меня хватило ума понять, что мне повезло и я оказался в убежище. Я притаился в нем, стараясь не то чтобы не кашлянуть — не дышать. Мне повезло: земля вокруг сотрясалась от тяжести шагов, бегущие гиганты буквально колебали землю своей поступью… впрочем, может быть, это воображение сумело раздуть мой страх.
Вокруг ревели страшные голоса, топали огромные ноги, шелестели кусты, наконец, поиски удалились на юг. Тут я понял, что удача по-прежнему сопутствует мне. С опаской я вылез из ямы, и потрясенный, с колотящимся сердцем, в душе благодаря Бога за спасение, огляделся, прячась в моховых кустах, а потом направился на юго-запад; целых три часа я отчаянно бежал на четвереньках, и только потом ощутил себя наконец в безопасности. Тут я остановился и лег, потому что лишился почти всех сил. И в самом деле, я, как вы помните, не спал уже двадцать семь часов и провел все время в трудах; кроме того, я не пил и не ел девять часов… Словом, нетрудно понять меру моей усталости.
И я уснул на открытом месте, доступный любому чудовищу, которое могло набрести на меня. Тем не менее, проснулся я целым и невредимым, обнаружив при этом, что за время, которое я провел в глубоком сне, стрелки на моем циферблате ушли вперед на десять часов. Ледяной ночлег насквозь проморозил меня, — один плотный плащ не мог защитить от холода, а живот давно уже опустел.
Приподнявшись, я принялся разыскивать взглядом какую-нибудь новую страхолюдину, но вокруг все было спокойно, и я даже позволил себе потопать ногами, чтобы согреться, как делаем мы ныне в холодный день. А потом снял с плеч плащ и укутался в него — вместе с Дискосом, остававшимся на поясе.
Так я посидел немного и пришел в себя, усмотрев некоторое утешение в том, что мог теперь съесть четыре таблетки, полагавшиеся мне из-за долгого поста перед сном. Память о той трапезе до сих пор не оставила меня; с улыбкой я вспоминаю теперь свой голод, и все-таки даже четыре таблетки не могли заполнить пустоту в чреве. Пришлось выпить двойную порцию воды.
Поев и попив, я вновь надел плащ на плечи, взял Дискос в руку и отправился дальше на северо-запад.
Впрочем, сперва я внимательно осмотрел окрестности, предполагая обнаружить близкую опасность. Напоследок бросив короткий взгляд на чудовищную согбенную спину Северо-Западного Стража, еще раз отметив, сколь упорно глядит эта тварь на Могучую Пирамиду, я заново осознал всю глубину ненависти и мерзости, образующих суть этого чудовища.
От Стража я перевел взгляд на высокую гору Великого Редута; я находился еще недалеко от нее, хотя успел проделать достаточно продолжительный и утомительный путь. Хотелось бы, чтобы и вы ощутили, все величие и высоту невероятной сияющей горы; и удивительно было мне думать, что в тот самый миг мой дорогой Мастер над Монструваканами мог видеть мое лицо через великую подзорную трубу. Словом, глядя вверх на ясную точку, окруженную чернотой ночи, я думал о том, насколько далеко оказался от Дома. И мысль эта повергла меня в столь великую тоску, породив слабость сердца и духа, что мне пришлось собрать всю отвагу и бежать прочь, — на северо-запад, как я уже сказал.
Так я шел двенадцать часов и за это время дважды ел и пил; я продвигался вперед, ощущая радость оттого, что меня окружает такой покой, словно бы вокруг меня лежала область Ночной Земли, свободная от всяких чудовищ. Но, увы, я приближался теперь к обители, наверно, самой опасной разновидности ночных тварей. Об этом мне сообщил негромкий шум в ночи, когда слева от меня словно бы отворилась закрытая дверь; источник его был очень близок, он находился не более чем в двадцати футах над моей головой, но при этом скрип как бы исходил из непомерной дали… из Глубин Вовсе Неведомых. Я знал об этом звуке, хотя, как вы прекрасно понимаете, никогда не слышал его за всю свою жизнь. Тем не менее, я читал в Анналах — и не однажды, — что тем, кто уходил из Пирамиды в Ночные Земли на поиски Знаний, приводилось слышать где-то над собой странный, что там, просто немыслимый звук; неведомый шум исходил как бы сверху, и не издалека, и вместе с тем как бы покрывая чудовищное расстояние; тихое скрежещущее стенание не походило ни на один из известных на земле звуков. В Анналах утверждали, что это и есть те самые Двери в Ночи, о которых повествовала древняя и лишь отчасти достоверная История Мира, столь любимая детьми того времени и знакомая даже некоторым из его мудрецов.
Я сразу узнал этот звук, ибо сердце мое научилось быстроте мысли. Предельно жуткая вещь, если подумать; представьте себе, что вы слышите какой-нибудь странный звук, несущийся над мрачной и унылой равниной, или он раздается за стеной в вашем собственном доме. Однако сия жалкая аналогия способна лишь проиллюстрировать мои мысли. Впрочем, разум вкупе с искренним сочувствием способны открыть вам всю глубину моего испуга.
Среди повествований, оставленных теми, кто уходил в Ночной Край, существуют три вполне надежных Аннала, утверждающих, что сей звук предвещает явление Великого Ужаса и что слышавшие его по большей части погибли в Ночном Краю. Более того, Анналы гласили, что этих людей ожидало во мраке Уничтожение: не обычная смерть, а злая и неведомая погибель. Те же, кому удалось живыми вернуться в Пирамиду, говорили, что в Ночи открываются странные и ужасные Двери. Однако кто может сказать такое наверняка, разве что очи духа этих людей видели сокрытое от плотского зрения.
Проведенные в Пирамиде тщательные исследования обнаружили в эфире некоторые разрывы, на которые и указывают эти самые Двери, как называют их фантазеры; стало ясно, что через эти отверстия — а как их можно назвать иначе? — в ту Будущую Жизнь вступают силы зла, правящие над Ночью. Многие считали, что открылись эти Двери благодаря неразумию и опрометчивости древних ученых, взявшихся исследовать предметы, лежащие далеко за пределами их понимания. Впрочем, я уже упоминал об этом; подобное предположение наверняка истинно, ибо подобное желание искушает и меня самого, — как и всякого человека, полного жизненного пыла.
