В это время их окликнули.

– Да, да, миссис Парри, идем, – отозвался Стенхоуп. – Идемте, мы всех задерживаем, – обратился он к Паулине. – Потом. Всему свое время.

– Вы советуете мне попробовать нести его страх? – все-таки спросила она, ускоряя шаг.

– Ну, – протянул он, – пока вы едва ли сможете установить связь. Смерть мешает, рыжие волосы или что там еще. Но, думаю, с помощью Всевышнего вы могли бы предложить ему ваше… что-нибудь, что у вас есть. Эй, только я собираюсь получить это первым.

– Что получить? – с замиранием спросила она.

– Да радость, конечно! Если вы почувствовали счастье вокруг, примите его, не отказывайтесь. Будьте счастливы. Ведь вы же не будете предлагать Господу какую-нибудь ерунду. У вас должен быть хоть маленький, но капитал, чтобы попытаться поддержать, например, мученика времен Марии Кровавой. Нет, нет, не сейчас. Нас ждут. В шатер, о Периэль!

Паулина еще услышала слова, сказанные ей вдогонку.

– Возможно, именно в этом разница между Израилем и Иудой! Они разошлись по своим шатрам и оставили Давида одного. [31] Отсюда Рассеяние… и Исчезновение.

– Кто у вас исчез, мистер Стенхоуп? – озабоченно спросила миссис Парри.

– Пустяки, миссис Парри. Спасителя вот ищем. Как удачно начинается это действие, правда?

Пока Паулина бежала через сцену к своему месту, рассудок ее словно заледенел. Снова над ее миром взметнулась волна нового смысла, снова все перестраивается иначе: невероятно сложная мысль, изложенная простейшими словами, вела за собой совершенно необычный порядок давно знакомых вещей. Ее вселенная разваливалась на части, а дух парил и не падал. Она остановилась, развернулась, заговорила. Она спешила на сцену, и вбежала в пьесу, где речь тоже шла о мученичестве. «Я видел спасение Господа моего…» Спасение реяло над ней в воздухе, дрожало в ярком свете. «Кто имеет, тому дано будет…» А кто не имеет? И вдруг она ясно услышала ответ: «А кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет». [32]

Плакала труба. Оплакивала исполнение приговора ее Величества Королевы над осужденным и нераскаявшимся еретиком. И его кровь текла в ее жилах! Паулина отчаянно старалась осмыслить это наследство. Внезапно перед ее внутренним взором возникла толпа странно одетых людей. Его не было там, он умер много веков назад. А действительно, так ли важно, когда это было? Возможно ли, чтобы прошлое, настоящее и будущее существовали одновременно здесь и сейчас? Горит на костре нераскаянный еретик Струзер, она с друзьями танцует там, где он горит, бабушка умирает, а Стенхоуп говорит об этом стихами… Прошлое Холма пронизывает его настоящее. Выходит, теория обмена любовью действует и для живых, и для мертвых? Понимание взметнулось из глубин ее сознания и тут же пропало. Актеры расступились перед ней. Это были ее знакомые, друзья, преображенные в персонажей пьесы. А сама пьеса?… Не отображает ли она эту сверхъестественную жизнь? Ессе, omnia nova facio.

Хор заканчивал свою партию. Паулина серьезно и радостно доиграла свою роль, изо всех сил стремясь стать органичной частью спектакля. Близился финал. Заканчивалась генеральная репетиция. Впереди ждала премьера.

Когда долгий крик-стон наконец замер в воздухе, мертвец обнаружил себя стоящим среди домов. Тот звук, родившийся в глубине его новой сущности, что-то освободил в нем. Он хорошо помнил два прекрасных женских образа в окне. Впрочем, на молодую женщину он почти не обратил внимания. Слишком его поразила пожилая леди, и даже не столько она сама, сколько сильный мягкий свет, исходивший от ее лица и всей фигуры. А теперь он стоял на улице и прямо напротив, через дорогу, видел знакомые дом с лестницей. За ними разливался свет, почти такой же, какой он видел в окне. Сам дом был темным; на его фоне лестница белела, как старая кость; но свет ее словно не касался. Она просто стояла и ждала, когда он вернется.

Однако в нем действительно что-то необратимо изменилось. В той, предыдущей жизни он был на побегушках у многих людей, в этой бегал от них. От его бестолкового усердия было мало проку. Он долго пытался угодить другим и не навредить себе, но больше в этом не было необходимости. Решение принято. Путь выбран. Но вот пойдет ли он по нему? Он мог идти, а мог и не идти. Но где-то глубоко внутри он уже знал ответ. Свободы выбора больше не было. Выбор существовал до тех пор, пока не был сделан. Уэнтворт, отвернувшись от Стражи Герцога, не понял, что сделал свой выбор. Не понял и Макбет, решивший, будто цель оправдывает средства.

На самом деле выбирать мертвецу было практически не из чего. Он мог отправиться в путь сейчас, а мог подождать, пока обстоятельства вынудят его к этому. Можно торопиться к концу пути, можно не спешить, природы конца это не изменит. Бывает, что на каких-то отрезках пути скорость задана, все остальное зависит только от идущего. Он пошел. Пожалуй, он давно так не ходил. Откуда-то из глубин его существа забили фонтаны силы его упущенной юности и обманутой зрелости. А в силе он сейчас нуждался. Стоило ему сделать первые шаги, как воспоминание о женщине в окне потускнело, сделалось таким же слабым, как и ее голос. Место прежнего, ставшего уже привычным страха заняла неизвестность. Он совсем не представлял, что ждет его впереди.

Вокруг снова не было ни единого существа. Только белесая лестница продолжала маячить впереди. Мягкий свет за ней ничего не обещал. Мертвец беззвучно шагал и думал лишь о том, что должен сделать. А поверх мыслей лежало воспоминание о любви, изливавшейся на него из глаз старой леди в окне.

Он шел мимо достроенных домов, потом по сторонам потянулись те, которые в прошлом или будущем были пока не окончены. Теперь он различал слабый звук позади. Его снова окружало пространство мертвых. Легкий шорох напоминал шуршание сухих листьев, когда из них выползают змеи. Но мертвец не думал ни о листьях, ни о змеях. Совсем не думал о сухих листьях большого леса вечного небытия. Листья нападали с мертвых высохших деревьев, и теперь их шорох сопровождал его в пути. Для него это был только звук.

Он уже пришел. Когда он остановился у подножия белой лестницы, звук стал сильнее. Теперь он шел со всех сторон. Мертвец обернулся.

Позади собралась толпа теней. Все смотрели на него. У большинства были тела и лица, но было много и таких, которые лишь обозначали свое присутствие неопределенным контуром. Впереди, как и в любой толпе, стояли дети, поменьше, побольше и даже совсем маленькие. За ними кое-где различались знакомые лица людей, которые что-то значили для него в жизни. Мелькнуло лицо жены, молодое лицо человека, которого в юности он считал почти своим другом. Были и те, кого он недолюбливал. Но большинство составляли незнакомые.

Толпа не двигалась, разве только иногда новые фигуры выскальзывали из разрушенных домов и вливались в толпу точно так же, как это происходило бы на обычной лондонской улице. Мертвец обвел глазами толпу и отвернулся. Возвращаться бесполезно. Вот лестница. Он положил на нее руку. За спиной раздался слитный сухой хруст, это толпа подалась вперед. Они смыкались вокруг него; людские кольца змеями опоясывали дом. Его прежний смертный ум давно бы сдался и заставил его отпрянуть от лестницы, его новый бессмертный ум, питаемый верой, остался невозмутим. Он сделал выбор и начал взбираться по лестнице. В тот же миг сзади накатил шорох листьев, треск сучьев и хруст оболочек. Волна призраков прихлынула и теперь смотрела вверх. Живая смерть столпилась вокруг призрачно-бледной лестницы, по которой не могла подняться. Бледные лица без жизни, наполненные одним только существованием, с угрюмой тоской смотрели, как он поднимается. Сам он не смотрел вниз. Он уже поднялся над ними, он видел площадку в небе, кульминационную точку его последнего решающего деяния, перекресток жизни и смерти. Он ощущал силу, перетекавшую в его руки от перекладин лестницы. Он продолжал подниматься. Появился ветер. Он мельком подумал, что это листья переворошили воздух, а не воздух заставил листья шуршать. Небытие в слепом инстинкте стремилось догнать, схватить, не отпустить, похоронить его. Время от времени кто-нибудь из толпы даже поднимался за ним на две-три ступени, но тут же обрывался и падал.