Потому так трудно предсказывать будущее, воображать себе облик будущей машины. Потому так трудно стать изобретателем.

Считают, что одним из самых удачливых провидцев развития техники был замечательный французский писатель Жюль Верн. Утверждают, что ему принадлежат самые реальные фантазии. Намекают даже, что именно его, по справедливости, следует считать действительным автором многих великих изобретений. Эти тонкие намеки делают в первую очередь сами французы, стараясь утвердить французское первенство во всех изобретениях и открытиях.

Когда наша ракета достигла Луны, французский журнал «Пари Матч» поместил фотографии советского лунного вымпела, а перед этим закатил целую серию иллюстраций из романа Жюля Верна «От Земли до Луны». Журнал как бы говорил читателям: «Ракету на Луну запустили советские люди, но и мы, французы, не лыком шиты. Наш Жюль Верн додумался до этого дела раньше всех».

Особенно часто слышно утверждение, что Жюль Верн в своем «Наутилусе» предвосхитил появление подводной лодки.

Но советский публицист Кирилл Андреев в своей книге «Три жизни Жюля Верна»[4] опровергает это. Он подробно рассказывает о том, как Жюль Верн рылся в книгах Национальной библиотеки, ища предков своего подводного корабля, который медленно строился в его воображении.

В старом морском журнале еще за 1820 год Жюль Верн раскопал статью лейтенанта Монжери, описавшего первые подводные лодки. Французский иезуит Фурнье, побывавший на Запорожской Сечи, докладывал о хитрой военной выдумке земляков Тараса Бульбы, о «подводных пирогах», на которых запорожцы двигались под водой. То был просмоленный челнок, перевернутый вверх дном. К бортам его для погружения привязывались мешки с песком. Дыша воздухом под ее подводной крышей, несколько казаков могли подобраться незаметно к противнику. В пожелтелых отчетах английского Королевского общества за 1620 год сохранилось сообщение о подводной лодке голландца Дреббеля — длинной бочке с веслами, обтянутой кожей, на которой команда в пятнадцать человек опускалась под воды Темзы.

Жюль Верн читал, оказывается, и об огромном подводном железном яйце — «Черепахе» американца Башнелла, воевавшего за освобождение родины от английского владычества. От подводной лодки Фультона, которую недооценил генерал Бонапарт, романист позаимствовал знаменитое название «Наутилус». Полуподводные торпедные лодки «двиды» участвовали в американской гражданской войне, и одна из них, «Ханли», 17 февраля 1864 года, за шесть лет до выхода романа Жюля Верна, взорвала двенадцатипушечный шлюп «Хаузатоник» с командой в триста человек. «Жюлю Верну, — замечает К. Андреев, — особенно запомнилась деталь: маленький подводный корабль, пожертвовавший своей жизнью, был втянут хлынувшей водой в пробоину, и, словно протаранив корпус гиганта, вместе с ним опустился на дно морское».

Можно добавить еще историю подводной лодки русского генерала К. Шильдера, построенной лет за тридцать до романа Жюля Верна и в известном отношении более совершенной, чем его «Наутилус» — она была оснащена ракетным оружием.

Разумеется, и мысль о полете на Луну не принадлежит Жюлю Верну. Она разгоралась и гасла в книгах целого тысячелетия — от сочинения Лукиана Самосатского, озаглавленного «Истинное повествование. Путешествие на Луну, Солнце…», написанного во II веке, до веселого романа Сирано де-Бержерака, где герой путешествует в межпланетном пространстве, обвязавшись склянками с росой, поднимающейся к Солнцу, в магнитных кораблях, подбрасывая вверх железный шар, увлекающий магнит, в хрустальном корабле, который толкает «сила сгустившегося света», и, наконец, — вероятно, верх нелепости с точки зрения самого Сирано! — в колеснице, начиненной ракетами и приводимой в движение силой фейерверка.

Так свидетельствует биограф, влюбленный в своего Жюля Верна.

Столь стремительно развивается техника завтрашнего дня, что нередко туго приходится писателям-фантастам, и все чаще попадают иные из них в такое же трудное положение, как всадник с флагом, пожелавший скакать впереди первого паровоза. У нас будет еще много возможностей убедиться, что изобретения не высасываются из пальцев романистов, а рождаются в реальной схватке с природой, на заводах, в лабораториях. Тут возникают самые смелые фантазии, самые смелые мечты, тут они становятся явью. Жюль Верн был велик потому, что хорошо понимал это. Он глубоко верил в науку, технику. Он умел подсмотреть ростки нового, реального, что развивается в теплицах лабораторий, и силой художественного воображения показать его грядущий расцвет. Потому так реальны фантазии Жюля Верна.

Потому он и стал бессмертным писателем-фантастом.

Гениальный сатирик Свифт решил посмеяться над учеными и заставил своего Гулливера описать Академию прожектеров в городе Лагадо в фантастической стране Лапуту. Утонченно-язвительным пером набросал он портретную галерею абстрактных фантазеров, беспочвенных упрямых мечтателей, повернувшихся затылком к жизни.

Но сатира в этой части удалась не совсем. Ход событий, диалектика жизни таковы, что несбыточное становится возможным, несуразное — целесообразным, непрактичное — практичным, фантастическое — реальным. И явись Свифт сегодня, опираясь на плечо своего Гулливера, в институты современных академий, он в смущении убедился бы в том, что немалое число научных проблем, осмеянных им как нелепость, стало ныне центральными научными проблемами века.

Так раскроем же томик «Путешествий в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей». Перед нами часть третья, глава пятая. Автору дозволяют осмотреть Великую Академию в Лагадо. Подробное описание Академии искусств, изучением которых занимаются профессора.

«Первый ученый, которого я посетил, — иронизирует Свифт устами своего Гулливера, — был тощий человечек с закопченным лицом и руками, с длинными, всклокоченными и местами опаленными волосами и бородой. Его платье, рубаха и кожа были такого же цвета. Восемь лет он разрабатывал проект извлечения солнечных лучей из огурцов; добытые таким образом лучи он собирался заключить в герметически закупоренные* склянки, чтобы затем пользоваться ими для согревания воздуха в случае холодного и дождливого лета».

Полтораста лет спустя с этим свифтовским безумцем горделиво и весело сравнил себя великий русский ученый Климент Аркадьевич Тимирязев. Свою знаменитую Крунианскую лекцию в Лондонском королевском обществе он начал так:

«Когда Гулливер в первый раз осматривал академию в Лагадо, ему прежде всего бросился в глаза человек сухопарого вида, сидевший, — уставив глаза на огурец, запаянный в стеклянном сосуде. На вопрос Гулливера диковинный человек пояснил ему, что вот уже восемь лет, как он погружен в созерцание этого предмета в надежде разрешить задачу улавливания солнечных лучей и их дальнейшего применения. Для первого знакомства я должен откровенно признаться, что перед вами именно такой чудак. Более тридцати пяти лет провел я, уставившись если не на зеленый огурец, закупоренный в стеклянную посудину, то на нечто вполне равнозначащее — на зеленый лист в стеклянной трубке, ломая себе голову над разрешением вопроса о запасании впрок солнечных лучей…»

Тимирязев прославился тем, что свершил бессмертный научный подвиг, приоткрыв завесу над тайной накопления солнечной энергии в живом зеленом листе — тайной фотосинтеза. Под воздействием света негорючие вещества неорганической природы превращаются в растениях в топливо, несъедобные элементы почвы и воздуха превращаются здесь в продукты питания — белки и углеводы. Работы современных ученых убеждают, что полное раскрытие тайны фотосинтеза произойдет в недалеком будущем. И тогда начнется эра, еще более щедрая, чем век атомной энергии. Мы сегодня со сложным чувством вспоминаем свифтовского чудака, когда думаем о заводах «растительного горючего», поставляющего топливо вместо лесов, скудеющих ныне под пилой дровосека; когда мечтаем о заводах растительных продуктов питания, в которых аппаратура солнечной синтетической химии заменит сельскохозяйственные культуры на полях, поливаемых потом земледельца.