Да, наше вчера было дивно:
Речь затихала в речах,
губы теснились к губам!
Гёте. Свидание.
Сталин по своим ссылкам имел достаточное представление о народе, живя в самом пекле его. Вынес представление о том, что люди только уважением платят за твёрдость, граничащую с жестокостью. И даже просто кровавая жестокость ими весьма почитается.
Впрочем, жестокость вождя была осенена идеей. Она не была голым удовольствием мясника. Здесь упоение мясника рождалось из великих философских и социальных формул о счастье и будущем человечества.
Сталин принял государство от Ленина. Он должен был действовать по догмам марксисткого учения. Не мог не действовать так, ибо всё здание государства рабочих и крестьян покоилось на принуждении. А это было именно государство рабочих и крестьян, не только имевшее, но и принявшее со временем ещё более уродливый вид. Избиение народа здесь значилось под именем диктатуры пролетариата, а диктатура всегда есть неограниченное насилие.
СТАЛИН ДОЛЖЕН БЫЛ УБИВАТЬ, ЧТОБЫ ГОСУДАРСТВО СОХРАНЯЛО ПРОЧНОСТЬ.
Быстро сгущаются сумерки ночи, а там,, наверху, ещё дотлевает день. Матово светит жнивьё, за ним – чёрная полоса леса, над которым стынет ровное голубовато-серое небо с одинокой звездой.
Долго смотрю на звезду…
Словно с собой встретился…
Современное кино, холуйски обслуживая демократию, всячески опрощает и карикатурит сталинских палачей, хотя они и без того были не ангелы. Ремесло было такое.
Да, было шкурничество. Да, процветало личное, порочное, страшное. ОДНАКО ВСЁ ВСХОДИЛО НА ФАНАТИЧНОЙ ИДЕЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ, КОТОРАЯ ДОЛЖНА БЫЛА УВЕНЧАТЬ ГОСУДАРСТВО ВСЕОБЩЕГО БЛАГА И СПРАВЕДЛИВОСТИ – ГОСУДАРСТВО КОММУНИЗМА. Всё проистекало из идеи.
Это демократическое кино не показывает. Оно действует по морали общества частной собственности. Моё, своё гнусно вылезает над жизнью.
Все светлые душевные установки, все благородные порывы и устремления частный интерес проедает в лохмотья и дыры.
По мне, так лучше жить беднее, чем в грязи и крови собственничества.
О том, что всё проистекало из идеи, современное кино умалчивает. Оно лишь старательно грязнит и грязнит прошлое, погребая в нём идею.
В основе великих и кровавых потрясений первой половины XX столетия БИЛАСЬ ИДЕЯ.
К слову, советская власть всеми средствами опекала и защищала идею.
Брат мамы, Василий Данилович Лымарь, казачий офицер, был сражён под Царицыном (Сталинградом, Волгоградом) в июне или июле 1919-го (у красных там заправлял Сталин).
Моего отца, офицера ГРУ, после первой командировки в Китай (1938-1940 годы) командование решило представить к ордену Ленина – тогда высочайшей награде, но отдел кадров воспротивился, выдав чёрную справку о родственнике, убитом казачьем офицере. Отцу поставили условие: отказаться от жены, разойтись, что, почти на 100% означало бы арест моей мамы, – и тогда он будет награждён, а успешное продвижение по службе обеспечено.
Отец сказал, что об этом и речи быть не может. Его вызывали в другие кабинеты – и всё выше, выше, но он везде повторял одно и то же.
Беда обминула нашу семью. Маму не тронули, но орден папа не получил. Он получит орден Ленина в конце Великой Отечественной войны, как и другие ордена. Мама, Власова Мария Даниловна (8 августа 1905 года -16 января 1987 года) – в девичестве Лымарь, – всю жизнь хранила память о муже и нашем с братом отце Власове Петре Парфёновиче (4 сентября 1905 года – 10 сентября 1953 года)… [88]
А жён себе казаки в остаток ХVIII века и первую половину XIX века за калым брали у горцев (свободных русских женщин не хватало, а крепостные не могли идти за казаков). Сопредельные горские народы не шибко ценили девочек и охотно отдавали их в жены казакам.
Странными оказались последние десятилетия советской власти. Несуразицы, кабы не сказать больше, поражали государство настоящими болезнями. Чтобы принизить творческую мысль в СССР, затормозить его научное и техническое развитие, происходит, к примеру, всяческое умаление умственного труда. Иначе, как умысел, это и определить нельзя. Под партийные рассуждения о возвышении значения рабочего заработки инженеров начинают неуклонно сокращать, доводя их до заработков рабочих. Это было откровенное извращение здравого смысла, посмех над трудом и способностями человека. Врачи, учителя, научные работники, инженеры и т.д. получают наравне с рабочими, а зачастую и того меньше.
Какой тогда смысл в образовании? Знания, которые можно получить лишь упорным трудом в старших классах школы и высших учебных заведениях, а для многих ещё и в аспирантуре, являлись прямой дорогой к нужде. Мысль становилась ненужной. Это было разложение общества.
В определённой мере оно сказалось на позиции инженерно-технической интеллигенции, да и интеллигенции вообще, в годы смены хозяйственного и политического уклада в России после 1991 года.
Партийная власть была всепроникающей. Она касалась всех сторон жизни и вмешивалась во все дела (вплоть до того, кто с кем спит). В начале 1970-х годов я в очередной раз оказался в здании ЦК на Старой площади по делам издания своего "Особого района Китая" (сей "свиток" издавался по особому решению Секретариата ЦК). По коридору навстречу шла молодая женщина в коричневом брючном костюме (тогда эти костюмы только входили в моду). Открылась дверь и вышел какой-то чин с папкой. Увидев женщину, он уставился на неё, не шевелясь; погодя принялся корить за то, что она посмела явиться в ЦК "в подобном одеянии". Он раскипятился и уже почти орал: "Как, вы оформляете выезд в загранкомандировку?! Да вас туда пускать нельзя! Я постараюсь, чтобы вы никуда не поехали! Появиться в таком наряде в ЦК! Это же распутство, разврат, дискредитация советского человека! Где ваш партийный билет?…"
Власть, как и глупость, была всепроникающей.
Варлаам Тихононович был одарённым сочинителем. Страдания не затушили в нём творческую искру – чистую, светлую и бескорыстную. Таким мог быть только сын священника, только чадо русской православной церкви-мученицы. И после каторжной жизни он снова обратился к перу и оставил книги-свидетельства уму непостижимой свирепости человека, убожества и благородства духа и несчётных мытарств простых людей, от веку превращенных в быдло, что измученно тащит и тащит чередующихся на своём горбу наглых господ.
Но главное в этих книгах – та непонятная терпеливость, способность до смертного мига сносить то, что сносить нельзя, сносить не полагается, что не станет сносить ни одно животное. Это "свитки" книги о бесконечном людском терпении.
Значит, горела, теплились, чадила, но не гасла в душах надежда. Значит, мрак в душах был не полный, не всё пожирала чернота. Значит, в душах всходило и заходило солнце жизни. Ведь так хотелось жить…
Боль за судьбу родной земли не покидает. Она мешает писать, искажая порой оценки.
Вожди прошлого представляются мне не бумажными призраками – безликим набором сухих строк. Они являются передо мной как бы во плоти. Каждый день мы сходимся в беседах о России. Каждый день я слышу их убежденную речь, вижу те очень важные бумаги – единым росчерком они обрушивают на Россию град мер, от которых по просторам её бежит стон и миллионы людей приходят в движение. И даже Россию уже после трудно узнать. Я вижу залы, которые они распаляют огнём своих слов.
Я разглядываю и разглядываю их "непреклонность". Что за ней, что стоит за ней?! Откуда эта непоколебимая уверенность в своей правоте, готовность посылать в огонь и землю миллионы жизней – откуда это?! Я пытаю и пытаю их распросами: что они знают о России? Знают ли…
Вся громада народа поворачивается в соответствии с их словами…
Я вижу и тех людей – людей из моего детства и моей юности. Все они родились в прошлом, XIX столетии. Именно они – в основном они – участвовали во всех главных и роковых событиях первой четверти XX столетия. Я всех их видел, знал. Им в последнюю революцию семнадцатого было двадцать-тридцать. Тем из них, кому в 1917-м было двадцать-тридцать, в пору моей юности, в 1950-м, было всего около шестидесяти, а мне сейчас шестьдесят три. Я знал людей, которые видели, слышали Николая II, не говоря о тех, кто встречался с Лениным. Как жадно я их всегда расспрашивал. Я всё стремился приблизить то время, чтобы разобраться, понять…