Если бы Бен узнал, что подобное творится с кем-то другим, он бы предложил этому человеку обратиться к психиатру. Но поскольку такое случилось с ним, поскольку именно Бен переживал и чувствовал все это, он поверил в происходившее.

Когда Джуди ушла, он метался по квартире, как человек, готовый вот-вот взорваться. Он кричал что-то непонятное, часто на идиш, бил кулаком одной руки в ладонь другой, швырял книгами о стену.

– Не может быть, что это конец! – кричал он, не владея собой. – Я еще ничего не испытал, не выстрадал, и все повисло в воздухе! Это несправедливо! Это совсем несправедливо!

В полночь от изнеможения он опустился на постель и до утра витал, охваченный сумраком. Бен потерял связь с действительностью, не ощущал настоящего, но и не погрузился в сон. Он метался в постели, истязаемый нашествием кошмаров и галлюцинаций. Он видел тех же действующих лиц: Розу Мессер, Соломона Лейбовица, Давида, Саула и Сару.

Бен дважды вставал и блуждал по квартире, не осознавая этого. Он искал что-то, но не знал, что именно. Черные тени воплощали зло и ужас, холодные и пустые комнаты олицетворяли прожитые им годы. Если он заговаривал, то на идиш, арамейском языке или иврите. Он вертелся и метался на постели, пот стекал с него ручьями, лицо исказила злобная ухмылка. Глаза Бена часто открывались, но он ничего не видел. А если и видел, то это были образы из другого времени. В комнате с низким потолком собрались назареи и ждали, когда вернется их Мессия. В субботу Роза Мессер включила тусклую лампочку. Остальная часть жилища производила мрачное и угнетающее впечатление. Соломон поступил в еврейский религиозный университет, чтобы учиться на раввина. Давид бен Иона стоял па вершине холма, ожидая Сару.

Когда забрезжил рассвет и проник в квартиру, разогнав мрачные тени, Бен чувствовал себя так, будто прошел сквозь сотню пыток. Ныли все мышцы тела. На руках и ногах появились синяки от ушибов. Бен обнаружил, что его вырвало прямо в постели, а он лежал на ней.

Передвигаясь с трудом, тихо бормоча, Бен заставил себя придать квартире видимость былого порядка. Он с трудом вспоминал, что пережил за прошлую ночь, в его памяти замелькали разрозненные эпизоды из кошмаров. И он понял, почему так случилось.

– Теперь с этим ничего не поделаешь, – сказал себе несчастный, снова заправляя постель. – Если я продолжу бороться с этим, то погибну и однажды утром проснусь мертвым. Почему мне просто не сдаться и не избавить наконец себя от боли и мук?

Бен говорил больше для Давида, ибо ему хотелось, чтобы этот еврей знал, к какому выводу он пришел.

– Я тебе не соперник, – сказал Бен. – Ты бессмертен и наделен божественными силами, с которыми мне не совладать. Например, ты способен воскресить мое прошлое. Это ведь дело твоих рук, правда? Это ты заставил меня предаваться воспоминаниям. Даже не представ передо мной, ты заронил в моем сознании эти мелкие неотвратимые ужасы. Боже, как же ты коварен, Давид бен Иона!

Бен решил выйти на прогулку и собраться с мыслями. В западном Лос-Анджелесе стояло серое, холодное утро, дул пронизывающий ветер, но Бен на надел куртку. Стоило ему ступить на тротуар, как он оказался на пыльной дорожке, которая извивалась среди доживших до глубокой старости оливковых деревьев. Воздух был теплым и тяжелым, кругом летала пыль и жужжали мухи. Но на душе его стало хорошо, ибо эта дорожка вела в город, а в городе он мог найти развлечение.

Идя по бульвару Уилтшир, Бен стал добродушно кивать прохожим, шедшим ему навстречу. Земледельцы шли на рынок, законники – в храм, стайки учеников – в школу, римские солдаты по двое патрулировали улицы. Он то и дело останавливался, чтобы полюбоваться изделиями ремесленников, трудившимися в тесных палатках, которые выходили прямо на узкую улочку. Бен отошел в сторону, освобождая дорогу паланкину, в котором сидела богатая особа. Стало так хорошо и вольно на душе, пока он бродил по городу, сидел у колодца, ел купленный хлеб и сыр, рассматривал товар торговца тканями, желая подыскать небольшой подарок Ревеке.

Его земельные владения теперь были велики, а деньги, которые он с умом размещал, быстро приносили хорошие прибыли. В это время Давид жил благополучно и радостно, ожидая лишь того дня, когда Ревека принесет ему сына, тогда он действительно станет мужчиной, сидящим «в тени своей смоковницы».[46] А когда этот день настанет, он устроит большой пир под оливковыми деревьями, пригласит как можно больше народу, наймет музыкантов, чтобы все могли петь и танцевать. В тот день будет царить большое веселье и Давид станет самым счастливым человеком на земле.

Через несколько часов он решил вернуться к своим землям и проверить, как там идет работа. Давиду повезло, что у него есть надежный управляющий, следящий за его рабами, и Салмонидес, честный грек, что редко встречается в наши дни.

Давид прошел через ворота и выбрал дорогу, ведущую к Ветани, с которой он свернет и по тропинке направится к своему дому. В пути он встретил множество людей, устремившихся к городу: земледельцев и ремесленников, несших товар на продажу, отряды римских солдат, убравших свои знамена, чтобы изображенный на них цезарь никого не обижал, красивого центуриона, махавшего ему, сидя верхом на резво шагавшей лошади. Он сразу узнавал влиятельного еврея и иностранцев, явившихся со всех концов земли. Давид никогда не переставал удивляться множеству людей, сотворенных Богом, причем разных, говоривших на своих языках, красочно одетых.

Давид шел вверх по дорожке и предвкушал, как выпьет чашку холодного молока в тени смоковницы. Быть может, Ревека выпекла медовые коврижки. Выдался хороший день.

Войдя в свою квартиру, Бен пришел в недоумение. Джуди тут же встала с дивана и подошла к нему.

– Я волновалась. Где вы были?

– Где я?.. – Лицо стало хмурым и покрылось морщинами. Он изумленно, ничего не понимая, смотрел перед собой. – Я… не… знаю. Что я здесь делаю? Я был в своей спальне.

– Нет, вас там не было. Вы куда-то выходили. Я приехала сюда и вошла. Дверь была не заперта. Я жду здесь уже три часа.

– Три часа… – Бен потер лоб. – Боже милостивый? Который час?

– Скоро полдень.

Тут он начал вспоминать. Холодное серое небо на рассвете, на улице ни одной машины, кругом странная тишина. И вдруг оживленные улицы Иерусалима.

– О Боже, – простонал он. – Наверно, я долго отсутствовал!

– Куда вы ходили?

– Не знаю. Боже, я ничего не помню.

Бен провел рукой по подбородку.

– Я… не… Джуди! Джуди, произошла самая невероятная вещь!

– Ну, успокойтесь же. Вы весь дрожите. Бен, я боюсь за вас.

– Слушайте, я должен рассказать вам, что произошло сегодня утром. Это очень жутко. – Его голос перешел на шепот, затем он уставился перед собой отсутствующим взглядом. – Ну конечно… видно, я бродил по улицам и разговаривал сам с собой. Боже, хорошо, что меня не забрали.

– Бен…

– Я не могу прийти в себя от всего, что со мной происходит.

– Бен, послушайте меня. Я хочу, чтобы вы поели.

– Потом.

– Нет! Вам нездоровится. Только взгляните на себя, вы бледны и еле держитесь на ногах. Боже мой, вы выглядите ужасно.

– Я не могу прийти в себя от всего, что со мной происходит.

– Бен, слушайте меня. Посмотрите, я хочу показать вам кое-что. – Отчаянно пытаясь вывести его из состояния оцепенения, Джуди сунула ему под нос газету, которую собиралась показать не сразу. И ей это удалось. Стоило Бену увидеть заголовок, как он тут же очнулся. Он прочитал заголовок.

– Что за черт? Это серьезно?

– Прочитайте статью. Я приготовлю вам кофе. Бен пробежал глазами первую полосу, внимательно рассмотрел фотографии места раскопок и с отвращением бросил газету.

– Джуди, послушайте! Они меня достали! Это точно! – Он подошел к кухне, встал в дверях и наблюдал, как Джуди наполняет кофейник и включает его в розетку. – Еще одна выходка желтой прессы. Черт возьми, только взгляните, как они ставят вопросительные знаки в конце заголовков! – Бен оглянулся на газету, валявшуюся на полу, и с того места, где стоял, разглядел заголовок: