Я сел на край колодца, посмотрел вниз и увидел в темневшей внизу воде выход из своего трудного положения. Умереть ведь так просто, так легко. Поскольку больше не было смысла продолжать жизнь, я найду выход в смерти. Оставалось всего лишь упасть в колодец…

Однако от дальнейшего шага меня остановил голос женщины, оказавшейся рядом. Она уже вытащила воду из колодца и собралась уходить, но задержалась и наблюдала за мной. Она сказала: «Добрый вечер, брат, тебе нездоровится? У тебя усталый вид».

Сначала я оглянулся, чтобы выяснить, с кем она разговаривает и, никого не увидев, с недоумением уставился на нее. Это была пожилая женщина, наверно, старше моей матери, однако очень красивая и хорошо одетая.

Она приблизилась ко мне. «Тебе нездоровится?» – еще раз спросила она.

Я сообразил, что у меня нет причин удивляться тому, что она говорит со мной, ведь откуда же ей знать о моем позоре?

«Мне нездоровится, – ответил я. – И я очень устал».

«Наверно, ты еще и проголодался?» – В ее голосе звучала доброта.

И я сказал ей: «Прежде чем жалеть меня, госпожа, будет справедливо, если я открою тебе, что я опозорен и отвержен собственной семьей. Ни один мужчина не назовет меня другом, ни одна женщина не назовет меня братом».

Но она ответила: «Меня не интересует, что ты сделал, меня волнует лишь то, что ты устал и голоден. В моем доме предостаточно еды и найдется свободная циновка, на которой ты сможешь выспаться. Прошу тебя следовать за мной».

Я возразил второй раз: «Я заклеймен позором, госпожа. Ты введешь в свой дом проклятого человека».

Но она ответила: «Не мне, а Богу судить тебя».

И я возразил третий раз: «Ты привела бы змею в свой дом».

Она улыбнулась и ответила: «Даже змея не охотится на себе подобных».

Я слишком устал, чтобы продолжать спор и, соблазненный предложением еды, последовал за женщиной в ее дом. Там я застал нескольких человек, которые приняли меня как себе равного и разделили хлеб со мной. Это были набожные евреи, одетые в ослепительно белые одежды, с тфилинами на лбах и руках. В тот вечер мне предложили лечь на циновку и оставаться в этом доме столько, сколько я пожелаю. И ни разу, пока я находился среди них, мне не задали ни одного вопроса.

Я пробыл в доме Мириам – так звали эту добрую женщину – недолго, ибо там жили благоговейные люди, они молились до тех пор, пока не грубела кожа на их коленях. А я чувствовал, что мое присутствие порочит их. Ни разу они не спросили о гнусном поступке, который я совершил, и не относились, ко мне как к чужому человеку, а лишь беспокоились о моем здоровье. Когда через два дня я сообщил, что мне пора уходить, они не стали задавать вопросов, а благословили меня и опустили несколько шекелей в мой кошелек.

Вот так у меня появилась возможность начать жизнь заново, ибо в доме Мириам мне больше ни разу не пришла в голову мысль наложить на себя руки. Хотя я никоим образом не считал себя достойным предстать перед лицом Бога или даже жить среди евреев, несколько часов отдыха и хорошая еда придали мне силы и решимость смотреть в неведомое будущее. В тот день, когда я покинул дом Мириам, мне в голову пришла мысль. Я отдал один шекель за лист папируса и отправился на рынок. Здесь я постелил плащ на землю и, сев на него, стал зазывать прохожих, крича, что я умею писать письма. Мне платили жалкие гроши, а сидеть пришлось долгие и напряженные часы, но только так я мог выжить в Иерусалиме после того, как меня изгнали из дома Елеазара. Я потратил шекели Мириам на папирусы, а свое образование использовал для сочинения писем. В конце концов, несколько недель спустя я уже мог снять небольшую комнатку в ближайшем постоялом дворе и питаться один раз в день.

И все же я чувствовал себя несчастным. Я больше не причесывался и носил одежду до тех, пор, пока она не превратилась в лохмотья. Я не мог называть ни одного мужчину своим другом, не мог смотреть в глаза женщине, которую любил. Я завершу свою жизнь на рыночной площади жалким письмовником посреди навоза и мух, забуду, кто я, и стану одним из множества безликих тварей, тоже оставленных Богом.

Однажды, пока я потел на солнце, припекавшем грязь на моем теле, в поле моего зрения попал край знакомого плаща. Подняв голову, я не поверил своим глазам, ибо это был Саул. Он улыбался мне.

«Пожалуйста, уходи», – крикнул я ему и пытался спрятаться от него. Но Саул тут же опустился на колени передо мной и серьезно посмотрел на меня. Он сказал: «Мой дорогой брат, я искал тебя по всему городу. Не было дня, чтобы я не вглядывался в лица встречавшихся мне людей в надежде увидеть моего дорогого Давида. Как мне не хватает тебя!»

Когда он хотел обнять меня, я оттолкнул его и сказал: «Не оскверняй себя моим присутствием. Оставь меня и уходи. Я молился, чтобы ты забыл обо мне, а семья считала бы меня мертвым. Не говори им, Саул, что ты нашел меня!»

Тогда он мрачно произнес: «Воистину они думают, что ты мертв, ибо за три месяца никто не видел и не слышал тебя. Мы не видим тебя на улицах и не встречаем тебя в храме, куда ходим молиться. И сегодня я лишь случайно опустил глаза и узнал своего брата».

«Я не могу пойти в храм, Саул, ибо не желаю осквернить священную землю Бога. Скажи, что мой отец думает обо мне?»

«Давид, он страшно опечален тем, что произошло, и все же он молится каждый день о том, чтобы ты вернулся домой к нему».

По иронии судьбы, не мнение отца легло тяжелым камнем на мое сердце. «А Елеазар?» – спросил я.

«В тот день, когда ты ушел, Елеазар рвал на себе волосы и облачился в траурные одежды. Он не снимает их по сей день, он ни разу не произнес твоего имени. Однако послушай, Давид, сейчас Елеазар молится в два раза чаще, и слышали, как он плачет по ночам. С тех пор как ты ушел, мы живем в доме печали. Давид, я люблю тебя, как брата. Я не могу жить без тебя. Прошу тебя, возвращайся назад».

Однако я знал, что это невозможно, ибо Елеазар был гордым человеком, а я осквернил его Закон.

До того как Саул ушел, я уговорил его дать обещание никому не говорить ни обо мне, ни об этой встрече и никогда не приходить сюда. Он дал мне такое обещание.

Прошел месяц, и ко мне снова пришли. Ревека тоже искала меня по всему городу и нашла среди уличных торговцев, ослов и нищих. Она встала передо мной на колени и умоляла вернуться. Ревека сказала: «Я люблю тебя, Давид бен Иона, и мне больно видеть тебя в таком состоянии. Пойдем ко мне домой, мой отец даст тебе приют».

Однако я знал, что это невозможно, ибо все мои мысли были связаны с Елеазаром, а он оказался гордым человеком, и я осквернил его Закон.

Появление Ревеки, слезы в ее красивых глазах – мое сердце не смогло вынести этого. Я почувствовал себя столь несчастным, что оставил доходное место на рынке и устроился за городскими стенами, где меня нельзя было найти, но где, увы, клиенты встречались так редко.

Однажды, пока я сидел на земле среди жужжавших вокруг меня мух и грыз черствый сыр, передо мной остановился высокий человек в скромной одежде. Он стоял спиной к солнцу, так что я видел лишь его силуэт. Он спросил: «Сколько ты берешь?».

«Шекель за папирус и письмо, господин, и два шекеля за проводника каравана».

«Как далеко ты можешь отправить письмо?» – спросил он.

«Я знаком с людьми, которые держат путь в Дамаск, Александрию и даже Рим. Чтобы отправить письмо еще дальше, например в Таллию или Британию, вам придется найти кого-нибудь другого».

«Мое письмо не придется отправлять так далеко, – сказал он, – к тому же оно очень короткое».

«Все равно оно будет стоить один шекель, господин», – ответил я.

«Пусть так и будет». И он откашлялся, чтобы продиктовать письмо.