Я хотел сразу же уехать на шестую экономию, самую большую и, может быть, поэтому самую отстающую. Ведь у большого не может быть ничего мелкого. И недостатки и достижения — все крупное, видимое издалека. Мне очень хотелось быть вместе с моими друзьями по курсам, помочь им всем, чем смогу, и втайне я надеялся поработать на катерпиллере. Хоть недолго, хоть одну смену. Ведь уже осень, конец сентября, а я даже и не посидел на тракторе.

Хотел, но ничего из этого не вышло. После отъезда Зинки нас осталось двое: Авдеич и я. Мы и газетчики, мы и наборщики и печатники. Потап не в счет — ничего он толком не умел и самокритично в этом сознавался, отчего нам не становилось легче жить. Вдвоем с Авдеичем мы набирали газету и вспоминали Зинку: она это сделала бы одна, скорее и чище.

— Мне бы твои молодые годы! Эх! Я бы такую-то деву! Чего тебе еще надо? Ночью, бывало, слушаю, как она во сне губами смокчет, и думаю: «Господи, боже мой, думаю я, где мои двадцать лет!..» Нет, не отпустил бы.

Положив верстатку, он горестно задумывался об ушедших годах. Или о Зинке…

Я вспоминаю вслух тоже о Зинке:

— «Хлеб нас насущный даждь нам днесь!»

— Аминь, — вздыхает Авдеич и поясняет: — Что означает — истинно так! Эх ты, голова два уха.

Тишина. Прозрачный и оттого тоскливый свет осеннего дня то и дело затмевается набегающими облаками. И тогда делается совсем мрачно в полуподвале старого кулацкого дома. Постукивают литеры, ложась в верстатку, постукивают ходики на стене. Тишина. И в тишине снова тоскливый вздох:

— Какую обидел…

— А кто ее обижал?

— Не обидел, не уехала бы.

— Я ее и не тронул.

— А я о чем говорю. Смертельно это для нее.

Презрительно улыбаясь, он выслушивает краткую лекцию о любви и ответственности за любовь, а потом, размахивая верстаткой, декламирует, как мне кажется, вовсе не к месту, да к тому же перевирая слова:

— А я бы ухарю иному велел на стенке зарубить, чтоб слов не тратил попусту, где надо крепче полюбить. Вот как.

Вдвоем с Авдеичем мы печатали газету на разболтанной «американке», получалось у нас намного медленнее, чем у Сашки. Я вспоминаю его и молчу. Наверное, и Авдеич вспоминает, и тоже молчит. «Американка» печально позванивает и покряхтывает.

Все изменилось, и очень скоро. Недели через две приехал печатник, мрачный, неразговорчивый дядя. С ним жена. Тоже мрачная, но необыкновенно разговорчивая. Она не утаила, что вся болезнь ее мужа только в том и состояла, что он в дороге запил, а в таком виде она не хотела везти его к месту работы, чтобы хоть на первых шагах не было сраму. Она обо всем договаривалась сама, а он ничем не интересовался, сидел на лавке, вцепившись в нее обеими руками.

Только один раз он подал голос, когда Потап сказал, обращаясь к жене, что тут она может быть спокойна, водкой в совхозе не торгуют.

— Это вы так думаете, — неожиданно сказал печатник и снова умолк.

Это было заявлено с такой непреклонной силой, бороться против которой невозможно. При этом он проникновенно, как это удается только пьяницам, заглянул в Потаповы очки.

Потап замолчал. Глаза его погасли. Он скис.

Но тут судьба подбросила нам неожиданный подарок: оказалось, что жена печатника-пропойцы наборщица с большим стажем и даже метранпажем работала. Это была такая редкость, что мы примирились со слабостью ее мрачного мужа, тем более что она и печатать умела. «С таким мужиком чему только не научишься…»

Короче говоря, теперь ничто мне не мешало осуществить свою мечту относительно шестой экономии. Я уже начал собираться в дорогу, но пришел Потап и сообщил, что комиссия закончила свою работу и сегодня вечером состоится собрание районного актива. Партийного и комсомольского.

Через час мы тряслись в грузовике. Небо над нами было серое и мутное, оттуда сыпался нудный, неторопливый октябрьский дождичек. Мы все молчали, захваченные непривычной скоростью, с которой пролетали по мокрой степи.

В гостинице меня ждала телеграмма: «Срочно гони боевой острый материал причинах отставания совхоза. Твой очерк плохой подготовке к севу напечатан».

Когда это я писал о плохой подготовке? И откуда им известно, что совхоз отстает? За сотни километров разглядели то, чего на самом деле нет. Вот орлы!

Размахивая телеграммой, я вбежал в номер, отведенный нам с Потапом. Он в одном белье прижимался к черной печке, согревая тощую спину. Как нарисованный мелом на классной доске.

— Молодец, — сказал он, — как раз в жилу попал. Ну, чего смотришь? Вон там на столе.

На столе лежала моя родная комсомольская газета. Да, на второй полосе крупный заголовок: «Когда отстают обозы» — и под ним все то, что было отрезано от моего очерка о первой борозде. Слово в слово. Но ведь все это было только в первый день работы. Сейчас все экономии почти бесперебойно снабжаются и продуктами и горючим, и в овраге насыпана дамба. Зачем же ворошить старье? Никакой пользы делу это не приносит, и, наконец, это просто непорядочно.

— Сволочи! — вырвалось у меня.

— Почему? — Потап даже отклеился от печки.

— Старую статью поместили. Устарелую. Кому от этого польза? Кому?

— Ничего. На старых ошибках тоже учатся, чтобы не допускать новых. Тем более, что ты тут здорово заострил вопрос насчет ослабления бдительности.

Такого вопроса я не заострял, это уж они от себя. Мне и в голову не приходит такая явно нелепая мысль, а у Потапа она из головы не выходит. Разве мог Ладыгин предполагать, что враг нам напакостит именно в этом овраге. Ведь дамбу, которую насыпали после того случая, тоже можно разрушить. Нет, я не мог бы обвинять Ладыгина и только его одного. Мы все виноваты в равной степени. И я должен выступить сегодня на активе и сказать все это. И не только для того чтобы защитить Ладыгина, — он и сам не даст себя в обиду, — я просто обязан сказать то, что считаю правдой.

— Ты что же, против своей газеты пойдешь? — угрожающе спросил Потап.

— А если газета ошиблась?

Но он продолжал угрожать:

— Не советую. Все-таки орган обкома комсомола. И еще учти, что бюро райкома согласилось с выводами комиссии. Значит, у Сироткиной то же мнение, что и у газеты.

Я решил последовать его угрожающему совету только отчасти: выступать не буду, а просто дам справку, чтобы никто не думал ссылаться на газетную статью, которая просто опоздала со своими обвинениями.

Как бы поняв мои намерения, Потап посмеиваясь и совсем уж миролюбиво посоветовал:

— Я ведь тоже молчать не буду. А со мной спорить не берись, забью. Ты это знаешь. Написать так, как ты, художественно, я не смогу, а в споре всегда мой верх будет. Даже если ты прав. И ты это знаешь.

— Ты думаешь, это честно? — спросил я.

Он ответил очень убежденно.

— А это уж пускай побитый думает, как хочет.

В театр я пришел заранее, чтобы занять место получше. У входа и в зал сидели две девчонки из райкома комсомола, регистрировали прибывших. Мое появление почему-то их очень оживило, они зашептались, захихикали, а когда Елена Николаевна прикрикнула на них, они просто начали давиться от смеха.

— С чего это вас разобрало?

Елена Николаевна взяла меня под руку:

— Тут болтают про тебя… будто ты и Сироткина… Вот еще выдумали.

Ага. Уже пошло по городу.

— А что выдумали? — спросил я, глядя, как стыдливо начинают алеть ее щеки.

— Да глупости, ты не обращай внимания.

— Почему глупости? Верно. Целовался я с ней. В номере. Ну и что?

— Вот и ты болтаешь чего не надо. — Она махнула рукой и начала поправлять свои белоснежные манжетки.

— А вы ее спросите, Сироткину. Она подтвердит.

Елена Николаевна взглянула на меня с брезгливым недоумением, как на подвыпившего, и поспешила затеряться среди участников собрания, которые предупредительно расступались перед ней.

Я подмигнул девчонкам:

— Вот она, наверное, никогда не целовалась.

Они испуганно шарахнулись. А мне все равно, что они про меня подумают. Только бы меня сейчас никто не задевал, кажется, я дошел до точки и даже перестал понимать шутки. Дальше идти некуда. А главное, я чувствую, что теряю над собой контроль, а это уж совсем плохо. В таком состоянии я способен на поступки, в которых потом сам буду раскаиваться. Я поспешил уйти в зрительный зал. Тут как раз и подоспел Володька Кунин, пока еще не утвержденный секретарь райкома комсомола, но уже задирающий свой тонкий нос.