Подбежала Зинка, размазывая своей красной косынкой сажу по золотым пылающим щекам.

— Ой, Санечка, какой ты! — Отыскав на косынке уголочек почище, она стала обтирать Сашкино закопченное, потное лицо.

Он и к этому остался равнодушен, как и ко всем Зинкиным заигрываниям. А она продолжала:

— Знаешь, Санечка, кругом огонь, а тут палатки. Ну, мы тоже не зевали, отбились. У одной только палатки бок обгорел. У тебя вот тут царапина. Болит?

Сделав свое черное дело, огненный вал умчался в степь, но там его загоняли к реке и в овраг. Главное — не пустить огонь к полям, где осталось много скошенной пшеницы. Оттуда доносился к нам шум огненного сражения, рокот тракторов, крики людей и видны были частые вспышки огня, который наступал рваной, неровной линией, то вскипая искрами, то припадая к земле.

Со стороны Алексеевки, в грохоте и свисте, промчалось несколько телег и пароконных фургонов, на которых тесно сидели мужики. Несколько мужиков скакали на лошадях, размахивая лопатами и вилами. Я заметил, что почти все они были без шапок и в белых развевающихся рубахах.

А с той стороны, откуда они примчались, все еще летел частый набатный звон.

Один из всадников, круто заворотив коня, проскакал вдоль улицы, что-то прокричал нам, указывая на наш печатный цех, и, так же круто повернувшись, умчался в степь.

На крыше лениво догорала сухая трава. За кухней еще жарко пылали огромные головни.

— Мужики от пожара злые, — сказал вор и, посмеиваясь, сообщил: — Хлеб побежали спасать, на вас-то они наплевали… Мужики-то…

Сашка оттолкнул Зинкину руку.

— А бидон где? Тебя, оглоед, спрашиваю? — Он схватил вора за плечо.

Тот сразу подавился смешком.

— Какой бидон?

— Сука! Бидон с керосином в огне оставил.

Извернувшись, вор освободил руку и отбежал в сторону.

— А ты ушлый, — плаксиво затараторил он, — с керосином через огонь. Поди-ка, сам не понес. Сам железки таскал, а мне керосин…

— Ох ты, недоеденная твоя душа, — выругался Сашка, — убью, если бидона не будет.

— Нет уж, нетушки, — с обреченной отчаянностью продолжал лепетать вор, — это уж, хоть убей…

— Ух, оглоедина!

А дальше все произошло так неожиданно и так скоро, что никто из нас не успел ничего сообразить, и только потом, когда все кончилось, мне удалось припомнить все подробности этого трагического события.

Я видел, как Сашка вынул из кармана тетрадь и, не оглядываясь, протянул ее Зинке. Она с готовностью приняла тетрадь и, обмотав платком, прижала к груди. А Сашка, подлетев к двери печатного цеха, толкнул ее. Оттуда сейчас же потянулся негустой серый дым. На мгновение задержавшись у порога, наверное для того, чтобы набрать воздуха, Сашка спрятал голову в плечи и, вытянув руки вперед, как ныряющий мальчишка, бросился в черный провал двери. Серый дым заклубился и лениво начал втягиваться в помещение.

И тут же сразу, пробив крышу в черное небо, вымахнул шумный огненный столб, окруженный трескучими искрами и крутящимся багровым дымом.

Где-то в старой крыше нашлась лазейка. Пока дверь была закрыта, это ничем не грозило, но как только открылся доступ воздуха, огонь пошел через все щели.

Темный провал двери ярко вспыхнул. Звонко лопнули и посыпались стекла. Из окошка стремительно повалил дым. Огненный смерч гудел над домом, и вдруг крыша вспухла, приподнялась и сразу же мягко начала оседать и проваливаться.

— Санечка! — хрипло выкрикнула Зинка и кинулась в огонь.

Яков перехватил ее и оттащил в сторону.

Похоронили мы его за речкой, на веселой полянке среди осокорей и берез. Весной тут по краю оврага цветет черемуха и перекликаются птицы. Первая могила в совхозе.

Потап сказал речь, очень правильную и, как всегда, нудную: что-то о бдительности, которая, если притупится, то вот что получается. Ему все равно где говорить, на похоронах или на заседании. В стеклах его толстых очков отражалось неправдоподобно голубое небо и маленькие, кудрявенькие, как ягнята, облачка. Иногда на стекло попадало солнце, и тогда всем приходилось зажмуриваться, чтобы не ослепнуть. Но под конец он все же спохватился и сказал, что в результате притупления бдительности мы потеряли одного из лучших товарищей, а потом снова сбился и, угрожая длинными костлявыми пальцами, закончил:

— Пусть кое-кто призадумается над этим вопросом, мир праху его!..

Пригрозив таким образом ротозеям, потерявшим бдительность, Потап вызывающе вскинул голову и замолк.

Все услыхали легкий березовый шум, не сравнимый ни с каким другим, и Зинкино рыдание. После Потаповой речи было больно слышать, как она, разметав темно-золотые волосы по увядающим цветам, открывает перед всеми людьми свою непризнанную девичью любовь. Потом она поднялась и пошла к усадьбе, надменно подняв свое опухшее от слез одухотворенное горем лицо.

Тогда, как бы поняв, что больше тут делать нечего, что все кончилось так же безвозвратно, как жизнь человека, все потянулись через речку по деревянным мосткам и дальше вверх по склону оврага.

Ладыгин сказал:

— Ну, вот так.

Он строго взглянул на коменданта, который, прихрамывая после пожара, ходил вокруг могилы, поправляя цветы. Комендант подтянулся:

— Так точно.

И они тоже пошли к мосткам, и по дороге комендант о чем-то докладывал директору, торопливо повторяя: «Простынки, одеялки, полотенца, извиняюсь, вафельные». Ожидают комиссию из Москвы. Районные начальники — инструктор райкома, начальник милиции, прокурор — приезжали утром, долго совещались в кабинете Ладыгина, ездили по выжженным полям, допрашивали коменданта, пригрозив отдать его под суд.

— Я человек тут новый… За что же? — умоляюще спросил комендант, но ему резонно ответили:

— В нашем районе ты человек не новый, должен понимать, в какое время живешь.

Директору, для начала, пообещали поставить вопрос на бюро. Он не оправдывался и не задавал никаких вопросов.

От райкома комсомола приезжал Володька Кунин, заместитель Галахова, только я его не видел: он сразу уехал на шестую экономию.

Потап написал статью о кулацкой вылазке, но ему сказали, чтобы до окончания следствия он и не думал ничего публиковать. Вот приедет из области комиссия, даст оценку. Он пришел обескураженный и обозленный — это был первый случай, когда газете запретили выступить по горячим следам и дать политическую оценку событиям. Ему сказали: «Следствие покажет, что это: политический акт или просто уголовщина».

Следствие покажет! Соберутся прокуроры и милиционеры и будут указывать ему, редактору газеты, что он должен писать, а что не должен. Нет, он им еще покажет. Попирать священные обязанности большевистской печати. Ограничивать эти права! Этот номер не пройдет!

Потап взбунтовался. Он написал письмо на имя секретаря краевого комитета партии, но, узнав, что в район назначена специальная комиссия, не отослал его.

Он притих, затаился и только над могилой отвел душу в своей правильной речи. Но я видел, что ему надо выговориться до конца и он только ждет повода. Глядя, как директор решительно шагает по мосткам в сопровождении прихрамывающего коменданта, Потап с прискорбием произнес:

— Неладно у нас в совхозе. Ты заметил, как меня слушали недоброжелательно?

В другое бы время я смолчал, зная, что Потапа все равно не переспоришь, но сейчас, встревоженный и потрясенный всеми событиями, я прямо сказал:

— Это потому, что речь была бездушная.

— Как ты сказал? — Он оживился, предвкушая возможность высказаться и, может быть, поспорить.

— Погиб человек, поэт. Он подвиг совершил. И все в ту ночь себя не щадили, в огонь кидались, спасали совхоз. Все переживают. А вы — как резолюцию прочитали о бдительности.

Потап слушал, не перебивая, разогнав вокруг большого рта складки довольной и в то же время язвительной улыбки.

— А ты по существу. Отодвинь эмоции в сторону.

— Об эмоциях я не говорю. Их-то как раз и не было.

— Значит, по существу правильно. Ты против формы. Так вот, запомни: массам на форму наплевать, важна суть, которая сама по себе…