Но разыграть очень перегруженного делами человека мне не удалось. Никогда не умел я врать, и Тоня, наверное, это заметила.

— Сегодня вечером, хорошо? — нетерпеливо сказала она.

Я без труда отыскал вишняковский дом, довольно большой, сложенный из каких-то необыкновенных серебристых бревен, не почерневших от времени, как на всех старых домах, а как бы тронутых почтенной сединой, которая блестит на солнце, как серебро с чернью.

Четыре окна с белыми наличниками и синими ставнями глядели на сонную речонку Домашку. И ворота тоже были синие, недавно покрашенные. Сразу видно — есть в доме хозяин, положительный человек с твердыми взглядами и прочными намерениями.

Через синюю калитку я проник во двор. В дом вело крыльцо с навесом, в перспективе виднелся молодой сад с белой беседкой для чаепития и вечерних мечтаний. Через двор к беседке шла дорожка, выложенная плитняком.

Посреди беседки, прислонясь к столу, стояла Тоня в нарядном красном платье и босая. Наверное, она ждала меня, потому что смотрела на калитку и пушистым концом своей великолепной косы обмахивала пылающее лицо. Ее желтые туфли на высоких каблучках стояли на нижней ступеньке.

А по дорожке, выложенной плитняком, прямо на меня шел огромного роста рыжий разжиревший пес и скалил зубы. Догадавшись о его нехороших намерениях, я остановился. Тоня засмеялась:

— Это же Прошка!

Как будто мне легче оттого, что я узнал, как зовут собаку, которая меня сейчас хватит.

Отбросив косу на спину, Тоня не спеша всунула ноги в туфли, подошла к Прошке и положила руку на его рыжую голову.

— Он вас… тебя приветствует. Видишь, улыбается.

— Вижу. Только я еще плохо разбираюсь, улыбается он или хочет цапнуть.

— Я же сказала: это брошка. У него нет никаких собачьих привычек. Он не умеет лаять, не кусается, ни на кого не набрасывается. У него нет даже хваленой собачьей преданности. Он просто не знает, что он собака. Пес.

— А зачем тогда он вам? Для красоты?

Она оттолкнула Прошку и пошла в беседку. Я последовал за ней. Прошка вежливо пропустил меня и поплелся за мной, обнюхивая мои пятки, а когда мы сели, он лег у входа и с явным интересом стал слушать, о чем мы говорим. Мне даже показалось, что он все понимает и не вмешивается только оттого, что не умеет говорить.

— Зачем он у нас? — повторила Тоня мой вопрос и, подняв тонкие брови, улыбнулась. — А разве мало таких, которые забыли, что они — люди, и отвыкли от людских поступков? И ничего, живут. И никто их не спрашивает — зачем?..

Весь день, с того момента как мы расстались с Тоней, я думал о ней и ждал этого вечера. Весь день, что бы я ни делал, с кем бы ни говорил, меня не оставляло удивительное чувство изумления и тревоги.

И сейчас я совсем не был склонен к философским рассуждениям о смысле бытия, мне просто хотелось смотреть на Тоню и слушать ее разговор, даже не вникая в суть. Просто смотреть и слушать. Но Тоня тоже замолчала.

Я спросил:

— У тебя в семье кто да кто?

— Отец. У него сегодня собрание. И тетя. Увидела, ты идешь, шляпу надевать побежала. Вот и вся семья.

— Зачем шляпу?

Она подмяла и опустила полуоткрытые плечики:

— Для старинного приличия. У них это раньше, наверное, так полагалось в торжественных случаях.

— А сейчас какой торжественный случай?

Тоня покраснела и засмеялась:

— Ты пришел.

— Ну и что?

— Я же говорила: женихов приваживают. Говорила же — болото.

Должно быть, я тоже покраснел. Во всяком случае, мне стало вдруг жарко, как будто болото, в которое я попал, оказалось горячим. И снова мы замолчали, и теперь уж надолго.

В реке купались ребятишки. За рекой расстилалась опаленная солнцем, седая от ковыля степь, и на горизонте чернел знаменитый бор. А молчанию не предвиделось конца. Прошка поднимал то одно, то другое ухо, поглядывая на нас с явным недоумением. Мне показалось, что в его несобачьих глазах мелькнула презрительная усмешка, и, почувствовав себя неловко, я задал совсем уж лишний вопрос:

— Значит, ты решила на трактор?

— Я это давно решила, — горячо заговорила Тоня, словно испугавшись, что я сейчас начну ее отговаривать. — Мы — девчонки — после школы как-то все растерялись: куда идти? Уездные барышни, белоручки. Ведь ты тоже так про меня думаешь?

Так именно я и думал, разглядывая ее ручки, действительно белые и, конечно, слабые. Как она справится с рычагами трактора? А Ольга? Мне и в голову не приходило разглядывать ее руки.

— Не совсем так, — ответил я. — Ты комсомолка, а не какая-то совбарышня. Конечно, трудно тебе будет…

— Все меня только пугают. Трудно да трудно. А я прошу помочь мне, а не запугивать. Придется — сама испугаюсь. А все равно не сдамся. Завтра приду к вам на курсы. И нечего проверять мои домашние условия.

— Хорошо, — согласился я, и это у меня прозвучало так обреченно, будто она уговорила меня прыгнуть вместе с ней в пропасть.

— Нечего тут проверять, — презрительно повторила она.

Но получилось так, что проверять мне все-таки пришлось. На высоком крыльце дома появилась полная, очень подвижная женщина в голубом платье и соломенной шляпе с цветами.

— Вот, пожалуйста, — тихо сказала Тоня, — тетя в шляпе.

Я бы и сам догадался, что это и есть тетя, а она, в свою очередь, должно быть, приняла меня за достойного кандидата в женихи, потому что сразу же, как только Тоня нас познакомила, я был приглашен в дом «почайпить». Так тетя и сказала:

— Милости прошу почайпить.

Мы пошли в дом. Впереди тетя, за ней Тоня и я. Прошка поплелся за нами. Он был общительный пес и очень любил слушать, как разговаривают люди.

— Слышали, что Тонечка-то наша удумала? — спросила тетя с такой восторженностью, с какой рассказывают об умилительных проделках смышленого ребенка. Сказав это, она весело и заливисто засмеялась.

Прошло много времени, прежде чем я узнал то, о чем сейчас придется рассказать. Все это я узнал от самой Тони и в самом начале знакомства, и узнавал потом, в трудные для нее дни, когда отчаяние сменялось трепетом ожидания и когда ей требовалась дружеская рука и бескорыстный друг.

Нет, это был не я — бескорыстный друг; любовь корыстолюбива и неуступчива, и как раз меня-то она меньше всего хотела видеть в те дни. Таким другом оказался ее дед Василий Иванович Вишняков, машинист водокачки на станции Бор. Тоня говорила, что он лучший из людей, каких только она знала, несмотря на то что в семье Вишняковых и еще в очень многих семьях считали его просто дураком и отщепенцем, опозорившим не только свою семью, но и все чиновное сословие города.

Задолго до революции, окончив реальное училище, он, вместо того чтобы определиться на приличную его званию службу, поступил в железнодорожное депо простым слесарем. Его уговаривали, ему грозили, но он только отмалчивался и неловко улыбался.

А отцу он смиренно объяснил:

— Противно мне с вами жить, как с прокаженными или с горькими пьяницами.

Глядя на его тихую, отчасти виноватую улыбку, отец даже не вспылил, не возмутился.

— Пошел бы в монастырь, дурак. Намного почетнее…

— Почетнее рабочих ничего нет.

— Пьяницы они и бунтовщики…

— Они справедливые, — сказал Василий Иванович все с той же тихой улыбкой, но так убежденно, что отец растерялся.

— Да ты и сам… — пробормотал он. — Ты сам бунтовщик. Тихий, а бунтуешь.

— Нет, — ответил сын, — этого я не могу, бунтовать. Нет…

— Ну хорошо, — сказал на прощание отец, — иди к своим справедливым. Только об одном тебя прошу: женишься, пойдут дети, старшего твоего сына я к себе возьму. Обещай мне это.

Василий Иванович обещал. В городе ему долго проработать не дали. Начальник депо предлагал ему различные конторские должности, и многие старые знакомые тоже начали донимать его своим сочувствием. Тогда он уехал на станцию Бор, женился на дочке машиниста водокачки и сам занял место своего тестя, когда тот ушел на покой.