Прикрывая возмущением свою растерянность, он выкрикнул:

— Да ты что? Ты в самом деле?

Губы ее растерянно дрогнули.

— Ага! — жарко выдохнула она, жарко и решительно.

Он покачнулся, как от толчка, и услыхал ее смех.

— Выбирай! — Он шлепнул по ее заявлению. — С нами тебе идти или с ним?

Широко размахнувшись, Гриша показал на окно, где разгоралось веселое летнее утро. Она посмотрела, куда он показывал, и вздохнула:

— А если в комсомоле, то уж и любить нельзя?

— Смотря кого.

— Хоть кого. Он от отца уйдет.

— Кто? Ванька? Как же! Дожидайся!..

— Захочу — уйдет.

Стоит перед ним, босая, красивая, и так смотрит, будто знает что-то такое, чего ему знать не дано. Стоит, смотрит в окно и о чем-то думает.

— Любовь! — по-прежнему мстительно заговорил Гриша и потряс кулаком, будто пригрозил этому неуместному в данное время слову. — А классовое самосознание в тебе есть? Ты забыла, кто ты и кто он? «Захочу — уйдет». Из дому своего кулацкого уйдет, а сам от себя, от своего нутра ему не оторваться. Будешь с ним жить, как овечка с волком.

Он на минуту примолк, смешался: вряд ли Ольга походила на овечку и особенно сейчас. Но, увидев, что она не заметила его оплошки, он продолжал с прежней горячностью:

— Перед тобой весь мир открытый, а ты в какую петлю голову суешь. Я тебе доверчиво заявляю: скоро всему кулацкому племени конец сделаем. Согласно историческим решениям пятнадцатого съезда нашей партии.

— А мне-то что? — возмущенно воскликнула Ольга. — Что вы все на меня?

— Вот с какой стороны к тебе враг подбирается…

— Врат! Все у тебя враги да кулаки.

— Подожди, он еще покажет себя, твой Василий Ипатыч.

— Когда еще это будет?

— Говорю, не долго ждать.

Почему-то из всего этого разговора Ольге только и запомнились Гришины слова о том, что враг подбирается к ней с той самой стороны, откуда его и не ждать, — со стороны сердечной. Надо же вообразить такое! Подбирается. А она просто полюбила парня, не подумав о его социальном положении. И он тоже не подумал об этом. Так что же им теперь делать?

Ждать? Этого Ольга не умела и не хотела.

Теперь и скрывать ничего не надо, когда уже все знают о ее любви. Так она думала, но как раз именно теперь ей и хотелось все скрыть от людей, и даже от того, которого любила и которого ей нельзя было любить. И вот именно потому, что все обстоятельства были против них, Ольга стремилась к Ивану и знала, что он тоже стремится к ней.

Но они так оберегали свою любовь, что даже ни разу не встретились. Им казалось, что люди видят не только их поступки, но даже все их мысли. Все видят и следят даже за их взглядами. Все. Вся деревня. Им и т голову не приходило, что никто за ними не следит, никто, кроме хозяйки.

Ольга все время замечала на себе ее цепкое, неотвязчивое бабье внимание и удивлялась только, почему ее не прогоняют. Хозяйка, она все может. Наверное, потому и не гонит, чтобы на глазах была. Но Ольга уже и сама надумала уходить. Только ждала подходящего случая. Она решила уйти ближе к сенокосу, тогда в любом месте работы по горло. А без заработка ей жить невозможно.

Однажды подошел такой случай. Ольга опоздала к утренней дойке, и когда бежала по улице, уже от конца деревни доносился переливчатый звук пастушьей дудки. Зиминчиха сама начала доить. Увидав Ольгу, она сказала:

— Милку подои. Не дается она мне. Хозяйку не признает. Чем ты тут всех приворожила?

Даже как будто ласково сказала, со смешинкой, но и с намеком в то же время. Можно обидеться, можно и посмеяться. Ольге не хотелось ни того, ни другого. Она просто ответила:

— Привыкла. Я Милку с первотела дою, вот и вся моя ворожба.

— Уж так и вся?

— Стой, Милушка, постой. — Присаживаясь к корове, Ольга, насколько хватило спокойствия, проговорила: — А вашего Ивана я не привораживала.

В тишине шумно вздыхали коровы и звенели подойники под стремительными струйками молока. А потом, когда подойники стали наполняться и звон становился все глуше, пока не перешел в монотонный шорох, Ольга сказала:

— Ухожу я от вас.

— Да ты что?

— Не век же мне…

— Не говори, ничего не говори! — испуганно забормотала хозяйка. — Сам услышит, ой беды не оберешься…

Сразу после ужина Иван ушел, сказал, что к товарищу. Ольга поняла, что он будет ждать ее где-нибудь по дороге к дому. Поняла это и хозяйка — так она посмотрела сыну вослед, — а Ольгу спросила:

— Домой пойдешь?

Пока Ольга думала, что сказать, чтобы ее не задерживали, в разговор вступил Василий Ипатыч:

— Домой иди, Ольга. Иди. А то еще скажут, что ни днем ни ночью тебе отдыха нет. И так уж говорят. Иди с богом.

Она пошла и всю дорогу ждала, что вот сейчас откуда-нибудь из темного угла выйдет Иван и возьмет ее за руку. Возьмет и скажет одно только слово. Не обниматься же на виду у всей деревни. Да он и не посмеет.

Дошла до самого дома, и никто не встретился.

Удивленная и раздосадованная, распахнула калитку в свой двор — мачеха к ней навстречу:

— Оленька, пришел!

— О! Отважился?

— В огороде сидит. Звала в избу, не идет.

Иван сидел в тени на старой перевернутой колоде, прислонившись к стене сарая. Увидав Ольгу, встал. Русый чуб свалился на глаза. Он бросил фуражку на колоду.

— Что поздно?

Засмеялась, сама не понимая отчего, и хорошо, что темно: не видно, как она покраснела. Но тут же нахмурилась:

— Не знала, что меня ожидают, а то бы и совсем не пришла.

Вот тут Иван подошел и, как она и думала, взял ее руку.

— Выходи за меня замуж.

— Прямо сейчас?

— Не смейся.

— А мне и не до смеху, Ваня. Все против нас.

— Я упорный…

— И я не сговорчивая. И не пугливая. Сам знаешь.

— Ты только скажи свое согласие, а уж я не отступлюсь. Ты только скажи, любишь ли?

Вот они эти слова, ждала их, всем сердцем страдая, дождалась, Ах, милый мой, как нам теперь быть?

— Как нам быть? — спросила Ольга и покорно склонила голову к нему на грудь. И сейчас же услыхала, как сильно и часто застучало его сердце.

Иван обнял ее.

— А что, — с ликующим вызовом ответил он, — время нынче вольное. Мамане твоей в ножки поклонюсь.

— Бели б только ей…

— А дома разговор короткий. Уйду.

Ольга вспомнила то утро, когда она бежала на работу, и подумала, что на ее пути стоит только одно и не очень большое препятствие — его родители. Утро было чистое и свежее, как всегда бывает на исходе весны, когда уже опадает черемуховый цвет и наступает долгое прочное тепло. В то утро хорошо думалось о своей любви, которая заслонила все помехи. Так они малы и не сильны перед силой ее чувства.

И в такое утро Гриша сказал: «Вот с какой стороны подбирается враг». Враг? Вот эти руки, обнимающие ее, эти удары горячего сердца, этот голос, хрипловатый от волнения, и эти слова любви — все это враг? Да нет же! Если есть любовь, то может ли быть что-нибудь еще?

— Нет, — сказала она, — нет и нет!

— Почему? — спросил он, не разжимая рук.

Ольга не сразу сообразила, что она говорит вслух. Ей показалось, что Иван проник в ее мысли. Она в ужасе отпрянула от его груди.

— Ты что? — спросил он.

— Ничего, — ответила она задыхаясь, — поздно уже.

— Ну и что? Чего испугалась?

— Я ничего не испугалась, — заговорила Ольга торопливо. — А ты иди, Баня. Уходи…

И он покорился. А Ольга стояла и смотрела, как он пошел огородом, прямиком по грядкам, по картошке, перемахнул через плетень к речке и пропал в темноте.

Только теперь поняла, что она испугалась, подумав, будто Иван проник в ее мысли, а еще больше оттого, что у нее есть такие мысли, которые ей надо скрывать от него. Как же тогда любить, если не доверяться во всем, даже в мыслях? Она любит и боится доверить ему свои сомнения. Как же так? Ведь ей-то он не враг. И она ему тоже.

А Гриша говорит — враг… Ох, как все в жизни закручено!