Не помня себя от ужаса, он влетел на кухню и кинулся к спасительному огню, от которого его оторвал только грозный приказ директора: «Явиться немедленно в столовую и объяснить, что значит весь этот балаган с переодеванием».

Поздно ночью Ладыгин и я неторопливо шли по дороге к главной усадьбе. Фордик вдруг не пожелал заводиться, и усатому шоферу было приказано догнать нас, как только ему удастся уговорить послушную вообще-то машину. Мы оба молчали, наверное оттого, что вдоволь наговорились за вечер.

— Вот и снег, — задумчиво сказал Ладыгин.

Я поднял руку, и на ладонь начали падать серенькие снежинки.

— Да, — продолжал Ладыгин, — а у нас еще не хватает почти двадцать процентов плана.

— Выполним? — спросил я.

— Видели нового предрабочкома? Умный мужик, опытный агитатор. Но в хозяйстве ни черта не смыслит. А нам надо таких, чтобы землю знали и любили, бескорыстно любили, и не по-мужицки, не за то, что своя, а как народную кормилицу. А таких мало, почти и нет у нас в совхозе таких. Все какие-то чиновники или агитаторы. И откуда у нас вдруг столько болтунов появилось?

Мне было понятно его негодование, но удивляла бессильная какая-то грусть, которую впервые я заметил у него наутро после того знаменательного собрания актива. Как будто именно там он впервые увидел чиновников и болтунов, вьющихся около земли, как саранча.

Послышался сигнал. Мы остановились.

— Скоро, наверное, уедете? — спросил Ладыгин, не сходя с дороги.

— Нет. Я до конца. До ста процентов.

— Вот за это спасибо.

— За что же?

Директор засмеялся вместо ответа:

— А Павлушкин-то, а? Грачевского я увольнять хотел, теперь раздумал, теперь он ученый. Научили если не уважать трактористов то, по крайней мере, бояться. Так им, болтунам, и надо. Хорошую вы книгу обязаны написать. До свидания.

Подкатил фордик. Рядом с шофером сидела Клава и делала вид, будто не замечает меня.

— Всего! — я похлопал ее по плечу. — Ну, чего злишься? Ну, если хочешь, передай привет. Мне не жалко.

Она ощетинилась и зашипела, как кошка, но фордик сорвался с места и унес ее в кромешную тьму.

Поселок уже спал. Вокруг фонаря крутились черные снежинки. В палатке все спали. У железной печурки дремал дневальный, мой приход не потревожил его полусонного бдений. Разувшись, я лег в прохладную постель, и глаза сейчас же закрылись, замельтешили серые и черные снежинки. Койка легко качнулась и поплыла. Привет, Тоня!

Через неделю повалил снег и сразу прочно залег. Трактористы со всех экономии собрались на центральной усадьбе и разместились в общежитиях. На экономиях остались только сторожа: оберегать горючее и семена, которые за зиму надо завезти полностью, потому что весной через степные овраги ни проходу, ни проезду.

Наша газета свернула работу, и все уехали, кроме меня. Не знаю, чего я ждал. Из редакции, где вообще были не очень довольны моей работой и особенно моими выступлениями на активе, пришло грозное предписание немедленно возвращаться домой. От друга моего Кольки Бураева я получил соболезнование: «Выговор, считай, у тебя в кармане, а может быть, и что-нибудь покрепче. Хозяин поговаривает насчет увольнения, так что приезжай скорее». Но я считал, что книга моя не будет полна, если я не совершу хотя бы два рейса с транспортной бригадой. Ладно, еще недельку «они» потерпят там в редакции.

Чтобы «их» умилостивить, я послал очерк «Двадцать процентов» — о последних ударных днях озимого сева и фельетон «Как был наказан Грачевский». Очерк напечатали и прислали телеграмму, которую из города передали по телефону: «Возвращайся немедленно, промедление считаем прогулом». На это я ответил тоже телефонограммой: «Связи бураном сообщение прервано». Отчасти это было правдой.

Но только отчасти: вчера утром ушли три машины, но до сих пор — а сейчас уже десятый час вечера — не пришли на городскую базу. «Да вы там все сдурели… машины гонять в такую скаженную погоду!» — кричал на городском конце телефонного провода завэкспедицией Шорох так, что на другом конце телефонистка снимала наушники и в ожидании, когда Шорох вдоволь накричится, слушала, как завывает буран. А потом она скучающим, бесстрастным голосом, каким разговаривают все телефонистки во всем мире, начинала диктовать: «Телефонограмма. Записывайте. „Срочно товарищу Шороху“. Записали? Ничего не знаю, телефонограмму полагается записывать, с меня товарищ Ладыгин спросит».

Это подействовало, и Шорох записал телефонограмму, адресованную ему же. Записал и для полного порядка повторил текст.

— Ну давай теперь твою телефонограмму, — сказала телефонистка, покончив с Шорохом. — Вот как порвет провода, так и оглохнем.

Взяв у меня листок с текстом, она снова начала вызывать город, а я вышел в коридор, чтобы подыскать попутчиков. Мне надо было в мастерскую, до которой не больше ста метров, но по такому бурану одному не добраться: свалит с ног, забросит куда-нибудь в степь и так завалит снегом, что до весны не отыщут. Говорят, бывали такие случаи. По пустому коридору ходили шалые сквозняки, а на полу лежал чуть подтаявший снег, нанесенный за день на валенках. И стояла такая тишина, что слышно было, как в стекла большого окна с размаху лепит снегом.

Я постоял, послушал: нет, ни души, все в мастерской готовят тракторы к завтрашнему походу — утепляют кабинки, проверяют моторы, чтобы не отказали в этой шалой степи. Если до утра не будет известий от пропавших трактористов, то на выручку пойдет специальный спасательный поезд. Мне тоже хотелось пойти в этот поход, и Демин, который его возглавляет, согласился взять меня, но Ладыгин почему-то вычеркнул из списка мою фамилию. Это было обидно, тракторист я не из последних. Что это: неверие в мои силы? Тогда вдвойне обидно. Я решил разыскать директора и спросить, в чем дело, и настоять на своем. Не для того я нахожусь здесь, навлекая на себя гаев всей редакции, чтобы отсиживаться в четырех стенах. Я должен все сам испытать. Только тогда сумею написать так, как было на самом деле, и чтобы мне поверили, что было именно так.

Тишина. Я один во всей конторе, телефонистка не в счет. Ладыгин, конечно, в мастерской. Но как туда добраться? Телефонистка выглянула из своей комнатушки:

— Ты еще не ушел? Иди скорее, город тебя вызывает. Давай скорей.

Она надела мне на голову наушники.

— Сиди и жди, скоро вызовут.

Вызвали не очень скоро: в наушниках что-то шумело и потрескивало, иногда прорывались обрывки чьих-то разговоров. Телефонистка задремала, привалившись к теплой печке. И я было задремал, как вдруг, сквозь все шумы и завывания, меня позвал очень знакомый голос…

— Да, — ответил я, еще не понимая, кто зовет меня. — Да, я слушаю.

И прежде чем вспомнился этот голос, прежде чем я осмелился поверить в свою догадку, до меня донеслось:

— Мне передали твой привет. Это в самом деле твой? Или Клава проявила инициативу?

Тоня. Упали стены, меня подхватил буран, закрутил и понес.

— Да, — ответил я ей в тон: осторожно, не доверяя и ей и себе. — Привет мой, но инициатива ее.

— Я так и подумала. Ты что делаешь?

— Сижу в конторе. А ты?

— А я тоже сижу на базе. Одна. Сегодня мое дежурство. А вообще-то работаю. Мы сейчас тракторы собираем под руководством мистера Гаррисона. Прибыли новые тракторы «интернационалы» и «клетраки». А с весны начну ездить на фордике.

— Вот ты и добилась своего.

— В конце концов, да. Ты скоро приедешь?

— Скоро.

Непродолжительное молчание, и снова осторожно, как ощупью в темноте, когда неизвестно, на что наткнешься.

— А ведь я тебя простила…

— А ты имеешь право прощать?

— Да. Я ведь тебя любила. Во всем верила.

— Ты говоришь, верила. А сейчас?

Вздох. Молчание.

— Я так долго не видела тебя…

— Нет, ты мне и тогда не поверила, когда уехала. А я тебя искал.

— И совсем не потому я уехала. Я всегда верила тебе, я очень верила.