Члены городского магистрата сели на возвышение вместе с Уичером и Уильямсоном, капитаном Мередитом, суперинтендантом Фоли и судебным секретарем Генри Кларком. Именно ему от имени суда предстояло допрашивать Констанс.

За столом напротив разместились Сэмюел Кент и его поверенный, рядом с ними, тоже за отдельным столом, — Питер Эдлин из Бристоля, адвокат, нанятый защищать интересы Констанс. «У него был острый взгляд, четкая дикция и какое-то мертвенно-бледное лицо», — описывает этого человека «Сомерсет энд Уилтс джорнэл».

Констанс опустила голову и в таком положении просидела весь день — молча и не шевелясь. «События минувшего месяца явно оставили на ней тяжелый отпечаток, — пишет „Сомерсет энд Уилтс джорнэл“. — По этому бледному, исхудавшему лицу трудно узнать здоровую, румяную девушку, какой она была пять недель назад. Да и весь вид ее выдает глубокую подавленность».

Сэмюел уперся подбородком в ладони и устремил взгляд куда-то вперед. Он тоже, как пишет «Бат экспресс», выглядел «чрезвычайно подавленным, наружность его явно выдает неподдельное горе… Если не считать самой обвиняемой, именно он и в равной степени мистер Уичер являлись основными объектами внимания публики». Формально никто из этих троих не должен был принимать непосредственного участия в предстоящих слушаниях — они присутствовали здесь всего лишь в качестве наблюдателей и наблюдаемых. Что касается Констанс, то по закону она как обвиняемая не имела права давать показания.

Итак, суд возобновил прерванные в прошлую пятницу слушания. Первой вызвали Элизабет Гаф. «Вид у нее был довольно измученный», — свидетельствует «Сомерсет энд Уилтс джорнэл».

Кларк задал вопрос насчет одеяла.

— Я не хватилась одеяла с кроватки мальчика, пока его не принесли вместе с телом.

Эдлин, в свою очередь, поинтересовался взаимоотношениями своей подзащитной и ее сводного брата.

— Никогда не слышала, чтобы Констанс поднимала на него голос, — заявила Элизабет Гаф. — Всегда была с ним добра и ласкова.

Однако подтвердить, что в день смерти Сэвил подарил Констанс самодельное колечко или что Констанс дала ему какую-то картинку, она не могла.

Следующим был вызван Уильям Натт. Эдлин спросил его о «предсказании», что Сэвила найдут мертвым, и Натт повторил, что эти слова, сказанные на дознании, означают лишь то, что он опасался худшего.

Очередной свидетельницей стала школьная приятельница Констанс — Эмма Моуди.

— Приходилось ли вам когда-либо слышать от обвиняемой неприязненные отзывы о покойном? — спросил Генри Кларк.

— Да, она ревновала его, и вообще он ей не нравился.

— Это не ответ на заданный вопрос, — вмешался Эдлин. — Что конкретно говорила обвиняемая?

Эмма повторила многое из того, что говорила Уичеру: что Констанс, по ее собственному признанию, дразнила и щипала Сэвила и Эвелин, что ей не хочется возвращаться домой на каникулы, что родители, как ей кажется, выделяют младших детей.

Кларк попросил девушку вспомнить, не говорила ли чего-нибудь ее подруга о Сэвиле. И хотя в разговоре с Уичером Эмма как-то упомянула, что был такой случай, когда она упрекнула Констанс за то, что та вслух заявила о своей ненависти к сводному брату, сейчас об этом умолчала.

— Да нет, ничего такого особенного не говорила, просто называла имя.

— И все? Может, все-таки припомните? — настаивал Кларк.

— Протестую, — прервал его Эдлин. — Допрос свидетеля ведется с грубыми нарушениями… На мой взгляд, применяется совершенно неправомерная и беспрецедентная методика допроса.

— Я всего лишь стараюсь выяснить факты, — возразил Кларк.

— Не сомневаюсь в вашем искреннем желании выполнить свой долг, — вновь заговорил Эдлин, — но в данном случае вы явно, хоть и невольно, превысили свои полномочия.

— В чем же именно? — встал на защиту секретаря Генри Ладлоу. — Вы употребили весьма сильное выражение.

— С вашего разрешения, сэр. Дело в том, что мистер Кларк действительно превысил свои полномочия, или, может, точнее сказать, неверно их понял. Перед ним — одноклассница обвиняемой, и вместо того чтобы ограничиться вопросами и удовлетвориться полученными ответами, мистер Кларк ведет допрос так, словно это перекрестный допрос. Тем самым он нарушает принятый порядок, что особенно печально, имея в виду серьезность рассматриваемого дела.

В зале раздались аплодисменты, но Ладлоу их тут же пресек.

— Если что-нибудь подобное повторится, вы должны будете покинуть помещение. — Он повернулся к Эдлину. — Соблаговолите более четко сформулировать свои возражения, мистер Эдлин, и не читайте нам лекций.

— Если свидетель не понимает вопроса, — добавил Кларк, — то, чтобы добиться от него каких-то показаний, вам не остается ничего другого, кроме как повторить его.

— Да, но, получив ответ, — возразил Эдлин, — не следует повторять вопрос, как это делается на перекрестном допросе.

— Я ставлю вопросы так, как это предписано правилами, и если не получаю ответов, вынужден повторять их.

— Но нельзя же это делать до бесконечности.

— Можете ли вы вспомнить, что говорила обвиняемая о своем покойном брате? — вновь обратился Кларк к Эмме.

— Вы все время повторяете один и тот же вопрос, — вмешался Эдлин, — и вам уже на него ответили: «нет». Так что довольно. — Адвокат фактически делал то же самое, в чем обвинял Кларка: использовал повтор для устрашения оппонента.

— Суд хочет, чтобы вы засвидетельствовали, что именно имело место, — перехватил у Кларка инициативу допроса Ладлоу. — Нас интересует любой разговор между вами и обвиняемой, реальный разговор, а не слухи. Мы действуем исключительно в рамках закона и права. Вероятно, вам не приходилось ранее бывать в суде, тем более по такому печальному поводу. Итак, мой вопрос: имели ли место какие-либо разговоры между вами и обвиняемой, касающиеся чувств, испытываемых ею к покойному?

— Насколько я помню, нет.

В ходе перекрестного допроса Эдлин всячески допытывался о визитах Уичера в Уорминстер.

— Один раз он заходил к нам в дом, другой — к мистеру Бейли, они с женой живут напротив. Заметив меня в саду, миссис Бейли помахала рукой — заходи, мол. Ну я пошла и увидела мистера Уичера. Это меня не удивило — миссис Бейли давно интересовалась этим делом, расспрашивала меня.

Эмма добавила, что Уичер показывал ей кусок нагрудной фланельки.

Эдлин построил допрос так, чтобы представить Уичера назойливым интриганом: дабы выудить у Эммы Моуди нужные ему показания, он якобы всячески ее преследовал, ставил ловушки, заманивал к соседям, показывал чью-то женскую одежду, заставлял копаться в памяти, выуживая подробности, бросающие тень на ее школьную подругу.

— Но ведь я не раз говорил вам, что меня интересует правда, и только правда, не так ли? — прервал его в какой-то момент Уичер, обращаясь непосредственно к Эмме. Таким образом он рассчитывал услышать от нее то, что нужно было ему.

— Ну, это само собой разумеется, — отмахнулся Эдлин.

— Я бы предпочел услышать это от обвиняемой (Эмма была не обвиняемой, а свидетельницей; оговорка Уичера лишний раз свидетельствует, насколько его выбили из колеи показания девушки).

Эмма признала, что Уичер велел ей говорить только правду.

Ладлоу в очередной раз спросил, не припоминает ли она каких-либо разговоров о Сэвиле, которые вела с ней Констанс. Ответ был прежним — «нет».

— Опять один и тот же вопрос, — заметил Эдлин.

— А сами-то вы не заговаривали об этом с обвиняемой? — спросил Ладлоу.

— Да, сэр. — Наконец-то Эмма сделала шаг, столь долгожданный для Уичера.

Но со стороны Эдлина последовал немедленный протест. Суд не должен задавать таких вопросов, заявил он, и вообще из соображений гуманности девушку следует отпустить.

Переговорив приватным образом с адвокатом, суд решил прекратить допрос Эммы Моуди.

Отвечая на вопросы, связанные со вскрытием тела покойного, Джошуа Парсонс, по сути, повторил то, что уже говорил на дознании. «Я хорошо знал несчастного мальчика», — добавил он. Доктор подтвердил, что в утро убийства собственными глазами видел на кровати Констанс вполне чистую ночную рубашку. Отвечая на вопрос Эдлина, он признал, что «возможно, ее носили неделю или около того» и что удар в грудь был нанесен Сэвилу с «очень большой силой». Относительно душевного здоровья Констанс вопросов не последовало.