Далее Уичер объясняет суть своих расхождений с полицией Уилтшира, а в частности, он оправдывает поведение Сэмюела Кента непосредственно после убийства. У многих вызвал подозрение его стремительный отъезд из дома: если Кент действительно был как-то связан с убийством, то поспешная поездка в Троубридж позволила бы ему избавиться от возможных улик, а также оказаться вдалеке в момент, когда было обнаружено тело. Но на самом деле такому поведению есть вполне разумное объяснение: охваченный сильнейшим беспокойством отец просто стремится всех поднять на ноги. «Что до подозрений, вызванных поведением мистера Кента, сразу же отправившегося за четыре мили в Троубридж, чтобы сообщить местной полиции о похищении ребенка, то, с моей точки зрения, в сложившихся обстоятельствах он действовал как раз самым естественным образом — напротив, было бы подозрительно, если бы он остался дома. К моменту его отъезда частичный осмотр местности был уже осуществлен и продолжался в его отсутствие».

Правда, имелись большие расхождения по поводу времени, которое заняла у Сэмюела поездка в Троубридж, и когда именно Пикок догнал его — до или после того, как он добрался до Фоли. По версии «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», изложенной в номере от 7 июля, Пикок перехватил Кента еще до того, как тот доехал до Троубриджа, после чего тот немедленно повернул назад, а в город за Фоли и его людьми отправился священник. Кент находился в пути час, Троубридж расположен всего в четырех-пяти милях от дома — таким образом, возникает явное несоответствие во времени. Не воспользовался ли Кент удобным случаем, чтобы избавиться от орудия убийства и иных вещественных доказательств? Месяц спустя газета внесла коррективы в первоначальную версию, выглядевшую теперь следующим образом: Пикок встретился с Кентом, когда тот уже возвращался домой, успев сообщить мистеру Фоли об исчезновении ребенка. В таком изложении — кстати, совпадающим с тем, что было обнародовано 5 июля в «Бат кроникл», представившей самый первый отчет о событиях, — хронология последних событий выглядела куда убедительнее.

Многие из местных отзывались о Кенте как о человеке заносчивом и несдержанном, донимавшем приставаниями служанок и грубо обращавшемся со слугами, каковых через дом после водворения в нем нового хозяина прошло более сотни. Но Уичеру он показался человеком мягким, более того — сентиментальным. «Относительно его характера, — докладывал Уичер шефу, — не могу сказать ничего дурного. От нынешних и прежних слуг я слышал, что жили они в доме мистера и миссис Кент в полном довольстве, а одна из служанок (приходящая няня) говорила, что по отношению к ней он всегда был исключительно приветлив и даже непростительно снисходителен, а уж в погибшем мальчике души не чаял, что, боюсь, и привело того к безвременной кончине».

Еще одним подозреваемым был Уильям Натт, тот самый, что, похоже, предрек, будто ему суждено обнаружить тело Сэвила. На Сэмюела он затаил злость, ибо тот засудил одного из его родичей за кражу яблок в хозяйском саду. Кое-кто поговаривал, что Натт был любовником Элизабет Гаф. «Но я лично не вижу никаких оснований подозревать в чем-либо свидетеля Натта, обнаружившего тело, — пишет Уичер. — Сказанная им фраза — „я ищу мертвого ребенка, как и живого“ — представляется мне вполне естественной, ибо они с Бенгером уже осмотрели другие места и теперь собирались приступить к осмотру туалета». Что же до слухов «о его тайной связи с няней, то для такого рода подозрений нет ни малейшей почвы, ибо, во-первых, она была с ним не знакома, а во-вторых, не думаю, что вообще снизошла бы даже до разговора, разве что как с воздыхателем, ибо и по положению, и по внешности стоит куда выше этого самого Натта — грязнули и неряхи, человека хилого, страдающего астмой и к тому же хромого».

Уичер уверенно настаивает на невиновности Гаф. Он пишет, что не усматривает в ее поведении ничего такого, что могло бы бросить на нее хоть тень подозрения. Таким образом, сыщик как будто игнорирует странные противоречия в показаниях няни. Так, поначалу она утверждала, что обнаружила пропажу одеяла до того, как было найдено тело мальчика, потом — наоборот. Но если это не просто недоразумение, а сознательна ный обман, то какой в нем смысл? Элизабет нет нужды скрывать то, что ей известно о пропаже одеяла, — естественно ведь, что она самым тщательным образом проверяет белье на кровати своего подопечного. Но в таком случае, меняя показания, она лишь навлекает на себя подозрения. Точно такие же сомнения вызывало объяснение того, почему она не сразу подняла тревогу, обнаружив в пять утра, что Сэвила нет на месте: странно, что ей понадобилось для этого так много времени. Но опять-таки если вина на ней, то она вообще не стала бы заговаривать на эту тему. Иным казалось подозрительным, что Элизабет ни слова не сказала об исчезновении мальчика своей помощнице Эмили Доул, вставшей около семи утра. Но Уичер считал, что это молчание «скорее свидетельствует в ее пользу», ибо подтверждает, что она на самом деле была уверена: мальчика взяла мать и для тревоги нет никакого повода. Уичер отмечает также, что невиновность няни подтверждается словами, обращенными к миссис Кент, когда она разбудила ту в четверть восьмого: «Дети проснулись?»

Полиции Айлворта, родного городка Элизабет Гаф, было дано поручение порасспрашивать земляков о ее поведении и характере. Представленный 19 июля отчет совпадает с выводами Уичера: все считают ее женщиной «добропорядочной, уравновешенной, энергичной и очень любящей детей». Что до таинственного любовника, то детектив не обнаружил никаких свидетельств ее «близости с кем-либо из мужчин как в самом доме и его окрестностях, так и во всей округе».[68]

Кое-кто высказывал предположение, что ночную рубашку Констанс уничтожила миссис Олли, чтобы навести подозрения на девушку и одновременно оградить от них Уильяма Натта, женатого на одной из ее дочерей. В полном своем виде эта версия указывала на пятерых участников преступления: Натта, Олли, Бенгера (которого Сэмюел Кент прилюдно уличил в том, что тот обманывает его при продаже угля), Эмму Спаркс (уволенную в прошлом году няню) и некоего безымянного мужчину, на которого Сэмюел подал в суд за ловлю рыбы в реке на территории усадьбы. Доказательств против них не было практически никаких, разве что немного подозрительным мог показаться тот факт, что миссис Олли, по ее словам, еще до понедельника, 2 июля, будто бы слышала о том, что пропала какая-то ночная рубашка. Но у Уичера и для этого нашлось объяснение: «Должно быть, это слух… и относится он к нуждающейся в стирке ночной рубашке Мэри-Энн; полиция, кстати, сначала ее конфисковала, но, исследовав, вернула хозяйке».

В воскресенье Сэмюелу Кенту было разрешено свидание с дочерью. В Девайзес, еще один городок, где было развито шерстопрядильное производство, его сопровождал Уильям Данн, вдовец-стряпчий, уроженец Лондона, ныне проживающий во Фруме (Роуленд Родуэй отказался далее представлять интересы Сэмюела в суде, ибо считал Констанс виновной; позднее он взялся оказывать адвокатские услуги миссис Кент, в этом случае разделявшей его точку зрения). Вообще-то это дело было совершенно не похоже на те, которыми обычно занимался мистер Данн.[69]

Добравшись до тюрьмы, имевшей кольцевую структуру, где в центре находился кабинет начальника, а от него радиально расходились ряды камер (коих всего была сотня), Сэмюел почувствовал, что не в силах видеться с дочерью, и послал Данна одного. Мотивация его действий не поддается объяснению. «Его захлестнули отцовские чувства, для разговора с дочерью не было никаких сил», — писала «Таймс», не поясняя, однако, на кого эти чувства были направлены — на Констанс или Сэвила: он в равной степени мог быть подавлен гибелью ребенка и страхом перед собственной дочерью. Та же неопределенность чувствуется и в публикации «Бат кроникл»: «Встреча с дочерью оказалась для него невыносимым испытанием, и он остался в соседней комнате, предоставив разговаривать с ней своему поверенному». Можно понять так, что Сэмюела Кента угнетало любое упоминание о смерти сына. За несколько недель, что прошли с того дня, он неизменно следовал одному и тому же стилю поведения — молчал. «Мистер Кент ни разу не заговаривал со мной об убийстве, — вспоминала впоследствии Элизабет Гаф. — Младшие дочери — да, и мисс Констанс тоже, но мистер Кент — никогда. Мистер Уильям часто плакал, когда упоминали имя брата».