Хрестоматийным трудом, посвященным умению читать по лицам, стали «Физиогномические очерки» Каспара Лаватера (1855). У «физиогномиста», пишет он, «должен быть зоркий глаз — ясный, острый, стремительный и цепкий. В точности наблюдения заключается душа физиогномики. Физиогномист должен быть одарен исключительно тонким, исключительно развитым, безошибочным чутьем. При этом следует быть очень разборчивым». Подобно детективу, внимательный человек умеет отделять важное от второстепенного. «Главное — знать, что следует избрать в качестве предмета наблюдения», — говорит Огюст Дюпен. У детективов и физиогномистов в равной степени развито зрение, отражающее (а возможно, бросающее вызов) «Небесному оку», заглядывающему в наши души.
«Ничто так точно не отражает душу человека, как его лицо в сочетании с манерой держать себя», — говорит герой-повествователь в новелле Диккенса «Пойман с поличным» (1859). Далее он поясняет, как сформировал свое мнение о человеке по имени Слинктон: «Я мысленно разобрал его лицо на составные части, словно это были часы, и принялся подробно изучать их. Я не мог сказать, что мне не нравятся черты его лица, каждая в отдельности; еще меньше я мог сказать это, когда соединил их вместе. В таком случае разве не чудовищно, спросил я себя, что я мог заподозрить и даже возненавидеть человека только потому, что он причесывается на прямой пробор?»
Но тут же повествователь опровергает себя — оказывается, это очень даже возможно: «Наблюдая незнакомого человека и поймав себя на том, что какая-нибудь пустяковая черточка в нем кажется отталкивающей, следует принять это к сведению. Ведь она может послужить ключом к раскрытию всех его тайн. Несколько волосков могут указать, где спрятался лев. Очень маленьким ключиком можно отпереть очень большую дверь».
Лица и тела таят в себе путеводные нити и такие ключики; крохотные детали позволяют ответить на самые сложные вопросы.
В своей книге об убийстве в доме на Роуд-Хилл Степлтон утверждает, что все тайны семейства Кент написаны на их лицах: «Быть может, ничто не раскрывает семейные секреты так полно, как внешний вид детей и выражение их лиц. По ним, по их поведению и нраву, по проступкам и даже просто по жестам и словам можно прочитать историю дома, в котором они выросли; точно так же познаем мы природу молодых растений по почве, в которую были брошены семена, по буре, побившей их нежные лепестки, по тому, какой уход был за ними… С помощью детской физиогномики можно наиболее точно составить представление об обстановке в семье».
В своих положениях Степлтон, несомненно, руководствуется идеями, сформировавшимися в ранневикторианскую эпоху. Полное выражение они нашли в труде Дарвина «Происхождение видов», опубликованном годом раньше книги Степлтона. Наступит время, писал Дарвин, «когда в каждом явлении природы мы будем видеть его историю; когда любую сложную структуру будем рассматривать как итог целого ряда взаимодействий, каждое из которых имеет значение для своего носителя».
Человек — порождение своего прошлого.
Все те, кто оказывался в доме Кентов в первые после убийства недели, изо всех сил вглядывались в его обитателей в поисках ключа к разгадке преступления. Медики, исследовавшие труп, стремились почти в буквальном смысле «считать с него все, что только можно». Другие изучали лица и повадки хозяев дома. Роуленд Родуэй так отзывался об Элизабет Гаф: «Я заметил на ее лице следы тревоги и усталости». Альберт Гросер, молодой газетный репортер, пробравшийся в дом в день убийства, обратил внимание на «нервное, неуравновешенное» поведение няни. Но если эти подозрения питались написанным на лице беспокойством или порывистыми движениями, то Уичер искал свои следы в том, чего не видно, — в молчании.
Уичер сообщал в отчете на имя сэра Ричарда Мейна о том, что ему удалось заметить в доме на Роуд-Хилл. Мистер и миссис Кент «души не чают» в своих младших детях. Уильям выглядит «очень подавленным». Констанс и Уильяма связывает «взаимная привязанность» и «тесная близость» («близость» в середине XIX века подразумевала наличие неких общих секретов). Уичер докладывал также о том, как реагировала семья на смерть мальчика. Когда Элизабет Гаф, писал он, пришла к двум старшим дочерям сообщить об исчезновении Сэвила, «мисс Констанс открыла ей дверь одетой, выслушала няню и ничего не сказала». С одной стороны, хладнокровие Констанс, демонстрируемое ею и в дальнейшем, могло свидетельствовать о чистой совести и душевном покое, но вместе с тем не исключались и иные, далеко не столь идиллические толкования. За внешним спокойствием могла скрываться хорошая подготовка к преступлению.[42]
Загадка убийства, совершенного в доме на Роуд-Хилл, кроется в характере убийцы, сочетающем бурный темперамент и хладнокровие, расчетливость и горячность. Кто бы ни убил и ни надругался над телом Сэвила Кента, человек этот был явно не в себе, его обуревали исключительно сильные чувства; но он же, судя по тому, что его до сих пор не нашли, проявляет редкостное самообладание. Уичер счел холодное спокойствие Констанс признаком того, что это она убила своего брата.
Жесткий разговор Уичера с Констанс относительно ночной рубашки можно расценить как испытание ее нервов. И если так, то невозмутимость девушки лишь усилила его подозрения. И бесстрастная манера общения, и пропавшая рубашка указывали на то, что нить надо искать в зазорах, в намеках на то, что скрывается. То, что Уичер видел в Констанс, было так же умозрительно, как и то, что мистер Баккет уловил в облике убийцы, мадемуазель Ортанз, — «она сидела, спокойно скрестив руки на груди, но… на ее румяной щечке что-то пульсировало и тикало как часы». Уичер был так же уверен в виновности своей подозреваемой, как и Баккет — своей: «Видит Бог, меня словно озарило… это ее рук дело». Или, говоря словами сержанта Кафа, скалькированного Уилки Коллинзом с Уичера, «Я не подозреваю. Я знаю».
Еще до приезда Уичера дело об убийстве в доме Кентов породило множество сыщиков-любителей из круга читателей английских газет. Они принялись бомбардировать полицию письмами. «Мне приснилось кое-что, сильно меня обеспокоившее, — сообщал один человек из Сток-он-Трент. — Трое мужчин замышляли что-то, собравшись в доме рядом с каким-то большим строением, примерно в полумиле от места убийства… Я могу дать точное описание этих приснившихся мне людей». Разносчица газет из Ридинга, графство Беркшир, заподозрила одного мужчину на том основании, что он «вкрадчиво» спросил у нее, не было ли чего об убийстве во вчерашнем номере «Дейли телеграф».
В тот день, когда Уичер приехал в деревню, там же оказался другой незнакомец, представившийся профессором френологии. Он предложил свои услуги в исследовании черепов подозреваемых: по их строению, утверждал он, можно определить преступную натуру. Например, шишка за ухом указывает на склонность к агрессии. Не исключено, что то был тот же самый френолог из находившегося в пяти милях отсюда Ворминстера, который еще неделю назад обратился в полицию с предложением помочь расследованию. «Я занимаюсь, — утверждал он, — объективными научными изысканиями, уже прошедшими проверку опытом. По моему убеждению, установить убийцу по черепу так же просто, как отличить тигра от овцы». Полиция отклонила предложение — в 1860 году френология считалась шарлатанством. Но в каком-то смысле она была сродни работе детектива; это, скажем так, кузены. Самое захватывающее в расследовании — это новизна каждого дела, тайна и научная аура, то есть все то, что некогда было свойственно френологии. Вот что писал о своих детективных новеллах Эдгар Аллан По: «Логические новеллы по преимуществу обязаны своей популярностью новизне подхода. Я вовсе не утверждаю, что они ее лишены, но люди считают их более оригинальными, чем они на самом деле есть, и причиной тому — методология, ассоциируемая с ними».
Не исключено, что приемы и подходы Уичера были обоснованы ничуть не лучше, чем рассуждения других участников расследования. Ведь детективы, подобно френологам, могут выступать искусными мистификаторами — растворять здравый смысл в сложных построениях и выдавать догадки за науку.
