Пунноозе заходит в класс, негромко толкует с учителем, потом достает кошелек и отсчитывает деньги. Мастер-джи с благодарным видом убирает солидную пачку в передний карман своей курта. Мужчины уходят, оставив меня с товарищем и фисгармонией.

— Зачем я только уехал из Дели, — вздыхаю я. — Ты-то, Салим, хотя бы петь научился, а мне от этого переезда ни жарко, ни холодно.

И вдруг… Что это? На полу лежит бумажка в сотню рупий. Первое побуждение — прикарманить нежданный подарок судьбы, однако Салим вырывает у меня находку, принимается горячо убеждать, и вот мы идем по коридору возвращать находку. Пунноозе уже в кабинете Мамана. Тот как раз произносит за дверью:

— Дороговато нам обходится этот учитель. Он хоть что-нибудь обещает?

— Ну, старший, по его словам, полная бездарность, зато у младшего настоящий талант. Мастер говорит, такой ученик ему попался впервые в жизни.

— Полагаешь, можно рассчитывать на три сотни?

— Какое там три! Парень поет, как бог. А личико! Кто перед ним устоит? Я бы сказал: четыре-пять сотен, если не больше. Нам повезло, мы срубили джек-пот, Маман.

— А тот, другой?

— Неинтересен. Пусть зарабатывает сотню, как все, или протянет ноги.

— Хорошо. На следующей неделе посылаем обоих на дело. Разберемся с ними сегодня же. После ужина.

При этих словах мороз бежит у меня по коже. Хватаю Салима за руку и чуть ли не силой волоку в нашу комнату. Мой друг немного встревожен подслушанным разговором, особенно его смутили непонятные цифры. Но в моей голове части картинки уже сложились в одно целое.

— Салим, нам надо бежать отсюда. Прямо сейчас.

— С какой стати?

— Вечером после ужина случится что-то ужасное.

— Не понимаю.

— А вот я все понял. Знаешь, почему нас учили песням Сурдаса?

— Потому что он был великим поэтом?

— Нет, потому что он был слепым. И нас ослепят этой же ночью, чтобы могли просить подаяния в пригородных поездах. Теперь-то я убежден: здешние ребята нарочно изуродованы руками Мамана и его банды.

Мой друг отказывается верить в подобную бесчеловечность.

— Хочешь, беги один, — упирается он.

— Я без тебя не могу.

— Почему?

— Да потому, что я твой ангел-хранитель. Мы с тобой — два в одном.

Салим обнимает меня.

— Послушай. — Я достаю из кармана счастливую рупию. — Ты веришь в судьбу, правда? Орел — делаем ноги, решка — остаемся. Согласен?

Друг молча кивает. Бросаю монетку. Выпадает орел. Салим почти готов бежать из разбойничьего логова, и все же его терзают сомнения.

— Куда мы пойдем? И что будем делать? Мы здесь никого не знаем.

— Я знаю. Помнишь актрису, о которой рассказывал Радхей? Неелиму Кумари? Ей нужен слуга. Я вызубрил адрес наизусть. И выяснил, каким поездом до нее добраться.

— А может, лучше в полицию?

— Рехнулся? Неужели тебя жизнь ничему не учит? Вспомни, что нам рассказывали в Дели. Как бы ни обернулось дело, никогда, никогда не ходи в полицию. И точка.

Мы прячемся в ванной комнате в подвале. Из крана мерно каплет вода. Друг забрался мне на плечи, пытается ножиком разболтать шурупы, на которых держится стальная оконная решетка.

— Скорее! — умоляю я сквозь стиснутые зубы.

А наверху головорезы Мамана топают по нашей комнате, распахивают шкафы и чуланчики. Слышатся крики, брань. С грохотом разбивается бутылка. Наши и без того взвинченные нервы готовы лопнуть. Бедный Салим перепуган до смерти, дышит быстро-быстро. В моих ушах отдается стук сердца. Шаги приближаются.

— Всего один остался, — шепчет мой друг. — Но кажется, его застопорило. Боюсь, не выйдет.

— Пожалуйста… Постарайся! — взываю я. — Тебе, что ли, жить надоело?

Салим налегает на болт с удвоенной силой. Ножик скрипит от натуги. Наконец железка не выдерживает и поддается. Вытащив болты, мой друг снимает решетку. Оцениваю взглядом размер получившейся дыры: пролезть можно. Снаружи легкий ветерок покачивает пальмовые листья. Люди Мамана начинают спускаться к подвалу, когда Салим, извиваясь, пробирается на свободу. Потом хватает мою руку и помогает протиснуться. Вдвоем, задыхаясь и дрожа, мы карабкаемся вверх по холму из гравия и мусора.

Ночь тиха, и в небе светит полная луна. Жадно глотаю свежий, привольный воздух. Он пахнет кокосами.

Поезд несет нас от Гореагона к центру обширного метрополиса. Время позднее, и в нашем вагоне всего лишь несколько пассажиров. Читают газеты, режутся в карты, сетуют на правительство, пускают газы. Торговец напитками вносит большую сумку-холодильник.

— Кола, «Фанта», «Лимка», «Севен-ап»! — зычно сообщает он.

Бутылки холодные, сразу видно. На разноцветных боках и горлышках мерцают крохотные капельки влаги. Мой друг проводит языком по пересохшим губам и нежно поглаживает карман рубашки. Торговец глядит на него с надеждой. Салим решительно качает головой, и тот проходит мимо.

Вскоре за ним появляется следующий — бородатый старик с подвешенным на шее широким подносом. Чего там только нет: изъеденные ржавчиной жестянки, мутные стеклянные флаконы и щедрая россыпь крохотных пакетиков, содержащих сучковатые корни, сушеные листья, порошки, семена…

— Юсуф Фахим, бродячий Хаким![50] — представляется торговец. — Снадобья ото всех болезней, не найдете лучше и полезней! От рака до запора, от рвоты до икоты! Излечу от любой заразы, только скажите сразу.

Ему не повезло: в вагоне набрались одни здоровые, и старичок неторопливо уходит, оставив после себя едкий запах имбиря и куркумы.

Поезд проносится мимо жилых районов и спортивных площадок. В освещенных окнах мелькают люди: они работают у себя в кабинетах, смотрят телевизор, ужинают, застилают кровати. За две остановки до прибытия из дальнего конца вагона слышатся шаркающие шаги.

Ощупывая дорогу тросточкой, появляется невысокий, щуплый мальчик лет семи-восьми в голубой жилетке и пыльных шортах с эктарой в руках. Вроде незнакомый: у Мамана мы такого не видели.

В каких-то пятнадцати футах от нас он замирает и принимается в полный голос исполнять одно из известнейших произведений Сурдаса: «Я слышал, Кришна помогает слабым».

Стоит его мелодичному пению каскадами обрушиться на наши уши, как мы невольно вздрагиваем. Перед глазами всплывают юные калеки Мамана: Раджу и Радни, Ашок и Мули… Друг испуганно жмется ко мне, а я забиваюсь подальше, в самый угол. Однако невидящий взгляд несчастного, словно радар, поворачивается в нашу сторону, сверлит наши души. Целых пять мучительных минут мы вынуждены слушать, пока не закончится песня. Потом ребенок достает пластмассовую чашку и просит подаяния. Пассажиров осталось не так много, и никто даже не лезет за мелочью.

Парень готов удалиться ни с чем, когда Салим достает из кармана бумажку, зажимает ее в руке и виновато косится на меня. Молча киваю. Болезненно поморщившись, друг раскрывает ладонь как раз над кружкой, и смятая сотенная купюра переходит к маленькому нищему.

Смита невольно передергивается.

— Не могу представить, чтобы в наши дни находились люди, способные столь варварски относиться к невинным детям.

— Печально, но это правда, — киваю я. — Не убеги мы с другом той ночью — до сих пор побирались бы, распевая в пригородных поездах.

— Ну а все-таки устроились вы на службу к той знаменитой актрисе?

— Да, я устроился.

— А как же Салим?

— Неелима Кумари сняла для него комнатушку в чоуле, в Гаткопаре.

— Погоди-ка, разве в последней истории вы жили не вместе и ты не работал в литейном цеху?

— То было после, когда я ушел от хозяйки. Точнее, когда она меня покинула.

— Как это?

— Скоро узнаешь.

Адвокат качает головой и нажимает кнопку на пульте.

Ведущий глядит прямо в камеру.

— А мы переходим к четвертому вопросу за десять тысяч рупий! Он, как всегда, простой и незамысловатый, если, конечно, вы разбираетесь в духовных песнопениях. Мистер Томас, по его словам, верит во все религии сразу. Посмотрим, хорошо ли ему знакомы родные бхаджаны. Готовы? — поворачивается он ко мне.