В архивах Политбюро сохранились неправленые стенограммы выступлений Никиты Сергеевича. Сравнивая их с опубликованными, приходишь к однозначному выводу: это разные документы. Те, что были опубликованы, подвергались сильнейшей переработке, в них появлялись целые разделы и главы, которые оратором вообще не произносились. А на неправленых страницах — сумбур, перескок с одной темы на другую, примитивные вульгаризмы да агрессивно-пропагандистская риторика.

Впрочем, не везде. Вот стенограмма его беседы с иностранными журналистами в посольстве США в Москве 4 июля 1961 года. Сообщение об этой встрече в советской печати далеко не адекватно тому, что происходило в действительности. Из официального отчета безжалостно убраны страницы, дающие представление о Хрущеве — дипломате.

Американских корреспондентов больше всего интересовала тема ракетного оружия. Журналист из Вашингтона Шапиро, касаясь полушутливо прозвучавшего высказывания Хрущева о том, что у всех присутствующих здесь есть свои секреты, однако не все торопятся поделиться ими с каждым встречным, простодушно заметил:

— Мое секретное оружие — авторучка.

Хрущев незамедлительно парировал:

— А у меня секретное оружие — язык.

Раскованные корреспонденты высоко оценили остроумие советского лидера и, развивая тему, продолжили разговор: главное оружие все же голова, мозги.

Далее последовала байка, которую находчивый Хрущев рассказал своим не в меру активным любопытствовавшим собеседникам. Дело было в Алма-Ате, куда он недавно ездил. Во время обеда ему, как положено по казахским обычаям, преподнесли баранью голову. Почетный гость должен отрезать от нее кусочки и раздавать сидевшим за столом.

Хрущев, по его словам, отрезал ухо и глаз и отдал их руководителям Казахстана. Затем объявил:

— Есть мозги! Кому мозги?

Все молчали. И тут в звенящей тишине раздался голос, попросивший дать мозги ему. Просил академик Лаврентьев.

— Академику действительно нужны мозги, — произнес Хрущев. — А я работаю Председателем Совета Министров, я и без мозгов проживу…

История с мозгами, вероятно, понадобилась Хрущеву, чтобы отвлечь внимание от простодушного признания о языке как секретном оружии главы государства. Острый язык советского лидера к тому времени натворил немало. Его заявления типа «Мы вас закопаем» и «Ликвидация капиталистической системы вопрос времени» привел Запад в смятение. Добавьте сюда потрясшую воображение среднего американца картину конвейера, с которого ракеты, производство которых в СССР поставлено на поток, сходят, по образному выражению Хрущева, «как колбасы». Дмитрий Волкогонов, например, считал, что феномен «ракетных колбас», изобретенный Хрущевым, больше всего подыграл тезисам о «советской военной угрозе». По мнению этого исследователя, именно Никита Сергеевич дал аргументы Западу для обыгрывания идеи отставания США от СССР в ракетостроении. Что и послужило Западу поводом для мобилизации дополнительных сил на борьбу с Советским Союзом. Хотя, как известно, Никита Сергеевич явно преувеличивал достижения своей страны в этом вопросе.

С высоты нынешней дипломатии лексика тогдашнего советского руководителя, безусловно, вызывает недоумение. Ему, например, ничего не стоило громко ответить на вопрос того же американского корреспондента Шапиро, осмелившегося спросить, почему иностранным журналистам не разрешают посещать некоторые объекты:

— Вероятно, потому, что вы клеветник, клеветник, агент капитала!..

Что там какой-то щелкопер. Московский лидер без должного пиетета относился и к более важным лицам. «Президент Эйзенхауэр предложил, чтобы мы друг к другу обращались «май фрэнд», — воинственно размахивал Хрущев кулаками на трибуне в Париже в мае 1960 года. — Но что-то от этого «друга» запах совсем не тот, воровской…». «Американцы (речь шла о самолете Пауэрса, сбитом над территорией Советского Союза 1 мая 1960 года. — Н. З.) в чужой огород заглянули, рыло сунули империалисты, мы им в рыло и двинули…». «Моя мать, если кот слижет сметану, брала кота за уши и трепала, потом носом тыкала… Нельзя ли американских империалистов взять и потрепать за уши?».

Ни этих, ни других подобных перлов вы не найдете в официальных изложениях его выступлений, хотя опубликованные варианты текстов довольно живы и непосредственны, как и некоторые подробности пребывания за границей. Ну, хотя бы в том же Париже в мае шестидесятого. Мало кто знает, что советский лидер, прибыв на встречу глав правительств СССР, США, Англии и Франции и войдя в зал заседаний, не подал руку американскому президенту Эйзенхауэру.

Присутствовавший на встрече руководитель советского внешнеполитического ведомства Громыко впоследствии рассказывал, что после открытия саммита Хрущев сразу же взял слово и произнес одну — единственную фразу:

— Совещание может начать свою работу в том случае, если президент Эйзенхауэр принесет свои извинения Советскому Союзу за провокацию Пауэрса.

Эйзенхауэр, по словам Громыко, еле слышным голосом, скорее для себя, чем для других, заявил:

— Подобных извинений я приносить не намерен, так как ни в чем не виноват.

Повисла гнетущая тишина, закончившаяся скрипом отодвигаемых кресел. Это покидали зал главы правительств. Встреча не состоялась. Хрущев сказал Громыко — надо бы собрать журналистов, объяснить, почему разговор не получился. Цековские и мидовские эксперты сели за столы, сочиняя заготовки на все случаи.

На пресс-конференцию собралось множество народу: все знали, по чьей вине сорвалась встреча в верхах. Хрущев зачитал подготовленное, но почти полностью переработанное им заявление. В зале раздалось недружественное гудение, послышались выкрики с мест. Хрущев демонстративно передал Громыко шпаргалки, которыми его снабдил министр, и разразился такой тирадой, что советская делегация сидела ни жива ни мертва.

— Господа, я прошу извинить меня, но хочу сразу ответить той группе, которая здесь «укает», — властно произнес советский премьер. — Меня информировали, что канцлер Адэнауэр прислал своих агентов, недобитых нами под Сталинградом, которые шли в Советский Союз с «уканьем». А мы так им «укнули», что сразу на три метра в землю вогнали. Так что вы «укайте», да оглядывайтесь. Мы вас били под Сталинградом, на Украине, в Белоруссии — и добили. Если же остатки будут «укать» против нас и будут опять готовить нападение, то мы так «укнем», что…

Зал оцепенел. Но лишь на какое-то мгновение. В одном углу вспыхнули аплодисменты, в другом, наоборот, послышались смешки.

— Эти люди без перевода понимают русский язык, — метнул Хрущев яростный взгляд в сторону, откуда доносились смешки. — Это гитлеровские грабители, которые были на территории Советского Союза, но которым удалось унести ноги недобитыми…

Смешки усилились. Не слушая враждебных выкриков, Хрущев продолжал:

— Я являюсь представителем великого советского народа — народа, который совершил Великую Октябрьскую социалистическую революцию под руководством Ленина, народа, который с успехом строит коммунистическое общество, идет вперед, к коммунизму. Если вы на меня «укаете», этим вы мне только бодрость придаете в моей классовой борьбе… Я, господа, не скрою от вас своего удовольствия — люблю драться с врагами рабочего класса. Приятно мне слушать, как беснуются лакеи империализма, но ничего сделать не могут…

В советской печати эта зажигательная тирада в полном виде никогда не публиковалась. В помещенном в газетах изложении, естественно, не было и намека на то, как воспринималось выступление Хрущева. Справедливости ради следует отметить, что наряду со смешками и откровенно враждебными выкриками звучали и одобрительные, а нередко вспыхивали и аплодисменты. Уж больно необычно было видеть столь нестандартного советского руководителя, абсолютно непохожего на своего предшественника.

Впрочем, наличие одобрительных моментов не помешало иным исследователям, правда, уже в постсоветское время, назвать произнесенную Хрущевым тираду зеркалом, в котором весь «международный» Никита Сергеевич — воинственный, непримиримый, невежественный, агрессивный.