Нарком поставил те же вопросы, которые были сформулированы в шифровке Деканозову для его беседы с Риббентропом.
— Советское руководство не может понять причин недовольства Германии, — сказал Молотов. — Хотелось бы знать, в чем дело.
«Я сказал, что не могу ответить на этот вопрос, поскольку не располагаю соответствующей информацией», — сообщил Шуленбург в срочной телеграмме в Берлин, отправленной в ночь на воскресенье в 1 час 15 минут. Это была последняя шифровка, ушедшая из германского посольства в Москве.
Беседа ничего существенного не дала. Вернувшись в кабинет Сталина, нарком доложил, что на вопрос, почему из Москвы уехали жены и дети сотрудников германского посольства, Шуленбург неуверенно ответил: они уехали домой на каникулы, уж больно суровый в Москве климат. Молотов от себя добавил, что знает Шуленбурга как честного и принципиального человека еще со времен лучшей поры советско-германского пакта. Сегодня Шуленбург был явно чем-то смущен. Интуиция не подвела наркома: позднее выяснилось, что посол знал о предстоящем нападении и, по некоторым сведениям, якобы даже шепнул об этом на ушко Молотову.
В час ночи поступило сообщение от Деканозова, которому после отчаянных попыток удалось встретиться с Вайцзеккером — Риббентропа так и не сумели найти. По стечению обстоятельств беседа совпосла с госсекретарем тоже состоялась в 21.30, в то же время что и в Москве. И еще одно совпадение, на этот раз судеб послов — германского в Москве и советского в Берлине. Оба будут казнены по решению своих правительств. Шуленбург — раньше, в связи с неудавшейся попыткой покушения военных на Гитлера. Деканозов — в 1953 году, вместе с Берией. И тоже якобы за попытку захватить власть.
Деканозов доложил о ходе беседы: Вайцзеккер заявил — он передаст содержание «устной ноты» правительству. Что касается претензии советской стороны о нарушениях ее воздушного пространства немецкими самолетами, то ему сообщали о массовых нарушениях границы советскими, а не немецкими самолетами. Так что у германского, а вовсе не у советского правительства есть причина выражать недовольство.
Такие вот события предшествовали звонку Шуленбурга на дачу Молотова. А если учесть военные приготовления, которые тоже обсуждались на Политбюро 21 июня, то станет ясно, почему Молотов сразу понял, какой меморандум Гитлера намеревается вручить германский посол, всего четыре часа назад уехавший из Кремля после зондажной беседы. По пустякам среди ночи государственных мужей с постели не поднимают.
А теперь — о второй неувязке. Кто кому звонил: Жуков Сталину или наоборот? Здесь загадка позаковыристее.
Вообразим такую ситуацию. Сидят генерал-майор — командир дивизии и полковник — его начальник штаба. В дивизии ЧП. Надо докладывать командующему армией, который в звании генерал-лейтенанта. Кто должен снимать трубку? Правильно: старший по званию и должности. Армейские уставы, регламентирующие взаимоотношения военнослужащих, строги и однозначны. И вот командир дивизии приказывает начальнику штаба: давай, докладывай вышестоящему командиру ты!
Так не бывает, возразят знатоки военной субординации. Полковник возьмется за телефон только в одном случае: если он в данный момент является старшим начальником. Из мемуаров Жукова следует, что Сталину о начале войны сообщил он, генерал армии и начальник Генштаба, а рядом безучастно сидел Тимошенко, Маршал Советского Союза и нарком обороны.
Запамятовал Георгий Константинович? Не было у кого переуточнить? Тимошенко скончался в 1970 году, а первое издание «Воспоминаний и размышлений» вышло четыре года спустя. Других очевидцев не было…
Мнения военных экспертов, консультировавших этот эпизод, разделились. Вот наиболее характерные суждения:
— забывчивость, несовершенство человеческой памяти. (В качестве аналога приводилось свидетельство маршала, а тогда полковника Гречко, которого взял с собой Тимошенко, назначенный 30 июня 1941 года командующим Западным фронтом. На письменный запрос писателя Стаднюка, каким видом транспорта добирались из Москвы до Смоленска, маршал ответил: поездом. А ознакомившись с рукописью «Войны», вычеркнул весь салон-вагонный антураж и на полях написал: «В Смоленск летели на самолете «ЛИ-2» в сопровождении четырех истребителей». Когда книга вышла из печати уже с авиационным антуражем, откликнулся адъютант Тимошенко: «Мы не летели самолетом, а ехали машинами». И привел картины дорожного антуража — чаепитие в деревенском доме, беседу со стариками;
— звонков было два: Жуков позвонил Сталину на дачу, но тот был уже в Кремле. О звонке начальника Генштаба дежурный охраны доложил в Кремль, и Сталин сразу же перезвонил, не сказав, где он. У Жукова из-за экстраординарности обстановки два звонка слились в один;
— звонок был один: дежурный генерал охраны переключил абонента на кремлевский телефон Сталина, и Жуков разговаривал с вождем, полагая, что тот на даче.
Последняя версия показалась заманчивой и вполне вероятной, если, конечно, технические возможности тогдашней связи позволяли производить подобное переключение. И что бы вы думали? Оказывается, в те времена существовало ГУСС — Главное управление специальной службы, которое не смог подчинить себе даже всесильный Берия. Закрытая связь, обеспечивавшая объекты особой государственной важности, была «приписана» к ЦК ВКП(б) и находилась под личным контролем Сталина. О ее существовании и возможностях не знал даже начальник Генштаба!
«Товарищ Сталин, покиньте кабинет!»
Когда Молотов, вернувшись со встречи с Шуленбургом, сказал собравшимся у Сталина членам Политбюро, что это война, и в кабинете повисла гнетущая тишина, встал вопрос, в какой форме сообщить о случившемся народу. Сталинские соратники, естественно, повернулись к своему предводителю, ожидая, что именно ему следует взять на себя эту миссию.
Однако, вопреки ожиданиям, Сталин решительно отказался, перепоручив Молотову, который выступил по радио в 12 часов дня.
В исторической литературе бытуют две точки зрения, объясняющие причину отказа Сталина выступить с обращением к нации в связи с нападением Германии. С конца пятидесятых до середины семидесятых годов преобладала точка зрения, отражавшая заказ верхов. Ближайшие сподвижники правившего тогда Хрущева — политики и генералы — представляли дело так, будто Сталин настолько испугался и впал в прострацию, что потерял всякую дееспособность.
— Он не знал, что сказать народу, ведь воспитывали народ в духе того, что войны не будет, а если и начнется война, то враг будет разбит на его же территории и так далее, а теперь надо признавать, что в первые часы войны терпим поражение, — рассказывал А. И. Микоян.
С середины семидесятых годов, особенно в канун 30-летия Победы и после, обвинения Сталина в трусости начали утихать. Исчез с политической арены Хрущев, произошла очередная перетряска в кремлевских сферах, и первые дни войны начали преподносить несколько в иных красках. Сменилась брежневская эпоха, отдалился во времени день 22 июня, и вот уже историки нового поколения пытаются преодолеть грубость хрущевских нападок и слащавость брежневских лубков.
— Вопрос об обращении к народу решался ранним утром, когда еще никто в Москве не знал, что мы «в первые часы войны терпим поражение», — говорил Д. Волкогонов, комментируя микояновское объяснение. — О войне, ее угрозе народу часто говорили. Готовились к ней. Но пришла она все равно неожиданно. Сталину было во многом неясно, как развиваются события на границе. Вероятнее всего, он ничего не хотел говорить народу, не уяснив себе ситуации. Сталин никогда до этого, во всяком случае в 30-е годы, не делал крупных шагов, не будучи уверенным в том, как они скажутся на его положении. Он всегда исключал риск, который мог бы поколебать его авторитет, авторитет вождя.
По мнению этого крупного знатока природы сталинизма и автора первой отечественной политической биографии Сталина, утром 22 июня вождь был в тревоге, даже в смятении, но его не покидала внутренняя уверенность в том, что через две-три недели он накажет Гитлера за вероломство и вот тогда «явится» народу. Парализующий шок, мол, поразит Сталина лишь через четыре-пять дней, когда он наконец убедится, что нашествие несет смертельную угрозу не только Отечеству, но и ему, «мудрому и непобедимому вождю».
