Эти колкости были выражением их нежной гордости друг другом. Им нравилось так пикироваться.

— Полагаю, можно быть мужчиной и на Бикон-стрит.

— А я стану стирать, как бывало в Ламбервиле, — сказала миссис Лэфем. — Надеюсь, ты устроишь мне удобные лохани? Я ведь не стала моложе. — Она подала Айрин чашку оолонгского чая — их вкус был недостаточно тонок для сучонга, — а та передала ее отцу.

— Папа, — спросила она, — ты вправду будешь там строиться?

— А вот увидишь, — сказал полковник, размешивая сахар в чашке.

— Не верю, — продолжала девушка.

— Вот как? Ты, конечно, против этого, как и твоя мать.

Заговорила Пенелопа.

— А я — за. Отчего бы не получать удовольствия от денег? Для того они и существуют, хотя иной раз этому не верится. — У нее была особая, медлительная манера говорить — некая приятная вариация протяжности, унаследованной от предков-янки; но говорила она совсем не в нос: голос был низкий, теплый, почти хрипловатый.

— Кажется, большинство — за, Пэн, — сказал отец. — Может, оставим Айрин с матерью на старом месте, а сами — на новое? — В грамматике полковник был не слишком силен.

На этом разговор кончился, и Лэфемы жили по-прежнему, лишь иногда шутливо поминая дом на набережной Бикона. Полковник чаще других обращал это в шутку; но таков уж он был, говорили дочери — неизвестно, когда он что-то задумал всерьез.

На исходе зимы на имя мисс Айрин Лэфем пришел номер техасской газеты с восторженным описанием ранчо достопочтенного Лоринга Дж.Стэнтона, которое посетил репортер.

— Это, верно, его друг, — сказала миссис Лэфем, когда дочь принесла ей газету, — у кого он гостит.

Девушка ничего не сказала, но унесла газету к себе и перечла каждую строку в поисках еще одной фамилии. Она не нашла ее, но заметку вырезала и засунула ее за раму зеркала, где могла читать ее каждое утро, расчесывая волосы, и каждый вечер, заглядывая напоследок в зеркало, перед тем как потушить газ. Сестра нередко читала заметку вслух, стоя за ее спиной и пробуя различные ораторские приемы.

— Впервые слышу про любовное письмо в виде рекламы ранчо. Но таков, вероятно, стиль у обитателей Холма.

Миссис Лэфем сообщила о газете мужу, отнесясь к ней весьма серьезно, чего не сделал он.

— Почем ты знаешь, что ее прислал тот? — спросил он.

— Я в этом уверена.

— Отчего бы ему просто не написать к Айрин, если у него и вправду намерения?

— Может, это было бы не по-ихнему, — сказала миссис Лэфем. Она не имела понятия, как бывает по-ихнему.

Весной полковник Лэфем показал, что всерьез намерен строиться на Нью-Лэнд. Идеалом дома были для него фасад из песчаника, четыре этажа, мансардная крыша и вентиляционное устройство. Внутри надлежало быть зале окнами на улицу и столовой окнами во двор. На втором этаже — гостиные, отделанные черным орехом или окрашенные в два цвета. Спальни — на верхних этажах, на обе стороны, а чуланы — над входными дверьми. И всюду — черный орех, кроме чердачного помещения, а его надо окрасить под орех. И все потолки — высокие, и везде — красивые карнизы и лепнина посредине потолков, везде, кроме опять-таки чердака.

Эти идеи сложились у него при осмотре многих строившихся зданий, куда он любил заглядывать. Их одобрял и подрядчик, много строивший на Бэк-Бэй на продажу; тот сказал, что если кто хочет иметь шикарный дом, то именно так и строит.

Начало таинственного пути, который увел Лэфема от подрядчика и привел к архитектору, проследить почти невозможно. Но это произошло, и Лэфем бодро изложил архитектору свои соображения насчет отделки черным орехом, высоких потолков и карнизов. Архитектор содрогнулся, но сумел это скрыть. Он умел, как почти все архитекторы, искусно играть на нехитром инструменте, название которому Человек. И он принялся играть на струнах полковника Лэфема.

— Да, конечно, в гостиных потолки высокие. Но вы наверняка видели прелестные старинные дома в сельских местностях, где нижний этаж очень низкий?

— Да, — признал Лэфем.

— Не кажется ли вам, что нечто подобное будет очень эффектно? Пусть нижний этаж будет низкий, а гостиные над ним — высокие. Сразу за дверью — небольшая приемная; тогда у вас во всю ширину фасада получится квадратный холл с удобной пологой лестницей по трем его стенам. Я уверен, что так будет приятнее миссис Лэфем. — Архитектор потянулся за листом бумаги, лежавшим на столе, у которого они сидели, и набросал свой замысел. — Тогда ваша столовая будет с заднего фасада, с видом на воду.

Архитектор взглянул на миссис Лэфем, которая сказала: — Да, конечно, — и продолжал:

— Так вы избежите длинных, прямых, уродливых лестниц, — Лэфем до этой минуты считал длинную прямую лестницу главным украшением дома, — и получите много пространства.

— Да, да, — сказала миссис Лэфем. Ее муж только издал горлом какой-то звук.

— Вы, конечно, предполагали соединить ваши гостиные посредством раздвижных дверей? — спросил почтительно архитектор.

— Да, да, — сказал Лэфем. — Ведь так всегда и делается?

— Почти всегда, — сказал архитектор. — И не протянуть ли по фасаду большую комнату во всю ширину дома, тогда сзади получится музыкальный салон для барышень?

Лэфем беспомощно взглянул на жену, которая быстрее уловила мысль архитектора и сочувственно следила за его карандашом.

— Великолепно! — воскликнула она.

Полковник уступил.

— Да, пожалуй. Но немного странно, разве нет?

— Не знаю, — сказал архитектор. — Не так уж странно, может быть, другое расположение покажется через несколько лет еще более странным.

Он начертил план всего дома и показал себя таким знатоком всех практических деталей, что миссис Лэфем почувствовала к молодому человеку материнскую нежность, а муж ее вынужден был в душе согласиться, что малый знает свое дело. Он перестал расхаживать по комнате, как расхаживал, пока архитектор и миссис Лэфем углублялись в детали кладовых, канализации, кухни и прочего, и вернулся к столу.

— Ну, а гостиную, — сказал он, — вы, конечно, отделаете черным орехом?

— Если пожелаете, — сказал архитектор. — Но и менее дорогое дерево может быть весьма эффектным. Можно покрасить и черный орех.

— Покрасить? — задохнулся полковник.

— Да, — сказал архитектор, — белым или в цвет слоновой кости.

Лэфем уронил план, который взял со стола. Жена метнулась к нему с утешением или поддержкой.

— Конечно, — продолжал архитектор. — Одно время очень увлеклись черным орехом. Но это некрасивое дерево, а для гостиной нет ничего лучше белого цвета. Кое-где пустим немного позолоты. А может быть — фриз вокруг карниза, гирлянды роз на золотом фоне — это чудесно выглядит в белой комнате.

Полковник наступал уже менее решительно:

— Вам еще подавай истлейкские каминные полки и изразцы?

— Нет, — ответил архитектор. — Камин белого мрамора в изящном стиле Empire — вот что нужно этой комнате.

— Белого мрамора! — воскликнул полковник. — Я думал, это давно ушло.

— Истинно прекрасное не может уйти. Оно может исчезнуть на время, но непременно возвращается. Только уродливое уходит навсегда, как только минует его час.

Лэфем отважился спросить:

— А полы — твердых древесных пород?

— В музыкальном салоне — конечно, — согласился архитектор.

— А в гостиной?

— Ковер. И пожалуй, во всю комнату. Но тут я хотел бы знать вкусы миссис Лэфем.

— А в других комнатах?

— Ну конечно, ковры.

— А на лестнице?

— Опять-таки ковер. А перила и прутья витые, белые.

Полковник тихонько сказал:

— Черт меня подери! — Однако при архитекторе не высказал своего изумления вслух. Когда тот наконец ушел — совещание длилось до одиннадцати часов, — Лэфем сказал: — Ну, Перри, этот малый либо на пятьдесят лет отстал, либо на десять ушел вперед. Интересно, что это за стиль Омпер?

— Не знаю. И не хотела спрашивать. Но он, как видно, знает, о чем говорит. И знает, что нужно в доме женщине, лучше, чем она сама.