Вокруг стал собираться народ.

– Что с нами опять делают, начальник? – подошел представителем «ото всех» аккуратно причесанный, даже в галстуке: в толпе выделялся.

– С тобой, Опилкин, отдельно поговорим. Не видишь – я с человеком занят.

То есть со мной. Противопоставил меня народу. Мол, не о чем мне с вами гутарить – все так будет, как я скажу. Не слишком уютно я чувствовал себя в шкуре высокого гостя – потела она. Чесалась!

– Надежный мужик, – отрекомендовал его Пека, когда тот отошел. – Наряды рисует так… залюбуешься. Что твой Айвазовский!

Надо думать, он рабочие «наряды» имел в виду.

А Пека уже о другом говорил, будто о более важном:

– Уйгуры заправляют в этом кабаке. Китайцы. Но мусульмане. Самые головорезы. Голову чикнут – и не моргнут!

Ну ясно: в плохое место Пека не поведет.

– Всегда личную гвардию императора набирали из уйгур!

Да, важная тема.

– Ну, че делаем, мастер? – другой, уже менее элегантный представитель народа подошел.

– А это, – Пека прямо при нем сказал, – Пират в собственном коллективе. Ну что? – повернулся к нему. – Не терпится вам? Так сейчас выдам!

Отошел туда.

– Ну и кто вам это сказал? Димуля? – доносился его басок. – Димулю расстреляю лично. Все!

– Да… хорошо ты пообщался с народом, – не выдержал я, когда мы вышли.

– Я не оратор. Производственник, – произнес он так, что сразу стало ясно, что важней.

– То есть будешь все делать, как надо?

– А кто, коли не я? Пешки назад не ходят.

Зачем-то обогнув комбинат, подошли к дымящейся глади. Ад. По берегам поднимались черные насыпи, тоже дымящиеся.

– Гнилой конец? – озарило меня. Будем гулять?

Но настроение было другое.

– Мальцом еще с корешами бегал тут, – вздохнул Пека, ныряя в воспоминания. – Отдыхали тут раньше. У водоема, – мечтательно вздохнул. – Раз за ту вон сопку зашли. Там березки были насажены. Глядим – здоровая баба, голая, вагонетчица с шахты, на березку налегла, согнула, а сзади мужичонка охаживает ее. Маленький, но… Березка скрипит, гнется!

Да, щемяще.

– А баба та: «За титьки держи! За титьки!» И тут же мильтон пьяный корит ее.

Картина кисти передвижника. «Отдых шахтеров».

– «И не стыдно тебе, Егоровна», – мильтон икает. Ну, баба, закончив свои дела, наконец слезает… с березки, подходит к нему. И мощной рукой вагонетчицы накатывает по лицу! То есть он оказывается морально не прав. А она поплыла, как лебедушка… – Пека сладко вздохнул. Понимаю, что перед подвигом он хочет припасть к истокам, набраться народной мощи.

– И батю тут помню.

Главная сила в нем!

– Народ весь на отдых расположился… А батю как раз в канавщики перевели. И вдруг на обрыве терриконника – как Медный Всадник, батя на мотоцикле! В трусах.

Это уже как-то успокаивает.

– «О!» – все батю увидели. Где он – там кино!

Надеюсь, и на сына это распространяется?

– Оглядел всех с высоты… И вдруг – газ! И на мотоцикле с обрыва! Огромные пузыри. Все вокруг на ноги повскакали – как, что? Томительная пауза… потом батя вынырнул, чубом мотнул. Не спеша выкарабкался на берег. Оглядел всех: «Кто-то, может быть, что-то против имеет?» Глаз тяжелый, мутный у него, никто не выдерживал! Скатал прилипшие трусы. Ну – прибор до колена. Выжал их не спеша. Не спеша натянул. Удалился. А мотоцикл только через неделю нашли.

Да-а, кино.

– Помню, как батя все кулаком бацал: «Мы не р-рабы!» Знаешь, как называют меня тут? Подземный Чкалов! – Пека вдруг гордо произнес.

Но Чкалов, насколько помню я, в конце разбился, упал со своим самолетом на склад дров. И Пека это знал.

– С кем бы застрелиться? – Он призывно озирался, но я отводил глаза.

Засну! Может, хоть во сне приснится какой-то позитив. Но заснуть не вышло. Напрасно дергал куцые занавески – безжалостный белый свет. В сочетании с абсолютно пустой улицей за окном возникает ощущение ужаса!

Смежив веки, я только тихо стонал – не разбудить бы Пеку. Свет пробивается даже сквозь пленку век – и никуда не денешься! И вдруг – громкий щелчок, и свет стал в сто раз ярче, залил глаза. Пека включил лампочку! Зачем? Издевается? В отчаянии я открыл глаза. Пека стоял под абажуром, держа на весу тяжелую книгу… Читал! Нашел время! И место. В условиях белой полярной ночи свет зажигать. Что хоть он там читает? С кровати свесившись, разглядел: Монтень, «Опыты».

…Перед рассветом (каким, на хрен, рассветом!) я, вроде, немного задремал и тут же был разбужен надсадным кашлем за стеной. Сосед наш все понимал и в промежутках между приступами кашля шепотом матерился, как бы тем самым извиняясь.

– Да, каждое слово слышно! – не удержался я.

– Значит, каждое слово должно быть прекрасно! – рявкнул Пека.

Носитель кашля перешел в кухню, которая находилась за другой стенкой, и кашлял там. Пека вышел с чайником. Сосед начал что-то недовольно бубнить, но Пека снова гаркнул:

– С началом прекрасного дня, дорогой товарищ!

Пека вернулся с чайником.

– Ну ты как? – спросил я его.

– Нарисуем!

«Театр» был полон – все сопки уставлены людьми, и разговоры, ясное дело, шли о «премьере».

– Если быстро выкатят вагонетки с рудой – значит, не уходили от взрыва с горизонта, сразу гребли. Хотя бы один в экскаваторе должен остаться. Вот так!

– Забоится!

– Чкалов не забоится!

Так рождается эпос. В двенадцать утра – я уже как-то стал отличать утро от вечера – по сопкам пронесся последний вздох, и все затихло, как перед увертюрой. И вот донесся «удар литавр», сопки вздрогнули. Ну! Пошла томительная пауза. «Театр» был во мгле, освещена лишь «сцена» – рудничный двор. И вдруг – Пьяная Гора осветилась солнцем! На мгновение выпрыгнуло, как поплавок, – и почти тут же скрылось. Не подвело! И тут из тоннеля у нас между ног пошла за электровозом сцепка вагонеток с рудой… «О-о-ох!» – пронеслось по сопкам. На последней «грядке» руды, выкинув вперед ноги в грязных сапогах, лежал Пека. Все! Во всем «театре» словно волной посрывало каски. Пека был недвижим. Меж ног у него белело что-то длинное… лопата? И тут учудил? Или что это? Не разглядеть. И вдруг «это», метра полтора белизны, стало медленно и как-то угрожающе подниматься! И наконец ручка лопаты (то была она) приняла строго вертикальное положение. Вот так! Все каски беззвучно взлетели, потом докатился рокот: «Ур-ра-а!» Открылись воротца комбината, и «катафалк» скрылся в дымном аду.

– Да он мертвый был. Не понял? С того света вставил всем.

– Был, но нету, – в больнице сказали мне. Кинулся в «Шайбу». Полный шабаш! Пека с Опилкиным и другими соратниками плясали боевой уйгурский танец, а кто не плясал – бил ладонями в такт! Ворвался Кузьмин, обнял Пеку, что-то ему сказал. Расцеловались. Подплясали ко мне.

– У меня сын будет! – крикнул Пека сквозь гвалт.

Кузьмин, видимо, сообщил ему. «Награда нашла героя». А может… это мой сын? Формально я сделал все, что в таких случаях положено… Вдруг? Размечтался! С дочерью разобраться не можешь – а еще сына тебе!

– Не волнуйся, – я обнял Пеку, – я пока позабочусь о нем.

– Во! – Пека подарил любимый свой жест.

Этим же жестом и провожал.

– Собирайся в темпе, сейчас вертолет летит санитарный, в аэропорт забросит тебя. Только быстрее давай, им еще надо в стойбище лететь, там сразу трое рожают.

– Надеюсь, не от тебя?

Пека радостно захохотал.

Ветер от винта кружил мусор, Пека метался внизу, в шикарных своих шубе и шапке, в длинных патлах искусственного меха, кружимых ветром, радостно бил по сгибу руки, сразу несколько его громадных теней ломались на сопках вдали… То уже эпос.

И на «Ленфильме» вдруг все это страшно понравилось, даже все приветствовать стали друг друга Пекиным «жестом от локтя», как я показал, – все, включая директора. Новые времена!

– Звони Пеке своему! – Журавский, прогрессист, в коридоре студии меня сгреб по-медвежьи.

– Ладно, сейчас на почту пойду.

– Какая, на хер, почта?! – радостно он орал. – Ко мне пошли!