И это было воистину великое возвращение! В отличие от последующих историков и писателей, русский народ по достоинству оценил то, что свершил во имя его двадцатитрехлетний[191] царь Иван Васильевич, сквозь тяжкую толщу веков и проклятий пронеся в своем сердце благодарную память о той победе. Ни об одном из русских государей, исключая лишь былины о Владимире Красное Солнышко, в которых слились к тому же образы сразу двух исторических деятелей - Владимира Крестителя и Владимира Мономаха, - более не сложил и не сберег он столько героических песен и легенд, сколько о Грозном царе-избавителе. Это ли не самый лучший, самый дорогой памятник на все времена?.. Знаменитый историк С.М. Соловьев, пытаясь объяснить, почему завоевание Казани неизмеримо памятнее народу, чем, скажем, более близкая по времени Полтавская битва, говорит, что то историческое одоление «было не следствием личного славолюбия молодого царя и не было следствием стремлений великих, но не для всех понятных, каково, например, было стремление к завоеванию Прибалтийских областей; завоевание Казанского царства было подвигом необходимым и священным в глазах каждого русского человека... (ибо) подвиг этот совершался для... охранения русских областей, для освобождения пленников христианских»[192]. А потому и через века живо, будто строчки прямого репортажа с места события, читаются восторженные слова монаха-летописца, не смогшего остаться в стороне от общего ликования, рассказывая о том, какое огромное количество людей встречало Ивана уже на подступах к Москве, далеко за городскими стенами, в полях, где «и старые и юные вопили великими гласами, так что от приветственных возгласов ничего нельзя было расслышать»[193]. Летописцу вторит Карамзин: «Приближаясь к любезной ему столице, царь увидел на берегу Яузы огромное множество народа, так что на пространстве шести верст от реки до посада оставался только самый тесный путь для государя и дружины его. Сею улицею, между тысячами московских граждан, ехал Иоанн, кланяясь на обе стороны, а народ, целуя ноги, руки его, восклицал непрестанно: «Многая лета царю благочестивому, победителю варваров, избавителю христиан!..»[194] И, медленно проезжая по этой живой улице, Иван, с непокрытой головой, в сверкающем на солнце полном боевом доспехе, тоже был, наверное, счастлив. Счастлив, как никогда более в жизни...
Уже совсем скоро произойдет, по выражению Эдварда Радзинского, «тревожное событие, впрочем, скоро забытое», но тем не менее оказавшееся «впоследствии роковым для многих...». Действительно роковым...
Блестящая казанская победа Ивана Грозного явилась огромным достижением не только в военном и внешнеполитическом отношении. Она, как не бывало со времен Дмитрия Донского, подняла авторитет молодого царя внутри страны. Это непреложный факт - тысячи и тысячи людей совершенно справедливо считали его теперь именно своим избавителем и защитником. «Ты, государь, вывел нас из ада»[195], - говорили русские полоняники-рабы, освобожденные им после взятия Казани. И Иван, сознавая этот успех, эту поистине (как сказали бы теперь) всенародную поддержку, стремился максимально использовать ее для продолжения реформ. Официальная летопись гласит: немедленно по возвращении из победоносного похода царь объявил о своем намерении «пожаловать всю землю» и полностью ликвидировать кормления[196], иначе говоря, завершить то, что уже было начато Судебником 1550 г...
Но... указанная «декларация Ивана означала новый серьезный удар по политическим и экономическим интересам боярства», неся в себе угрозу резкого ограничения его участия в управлении страной, равно как и утраты значительной части доходов[197]. А потому стоит ли удивляться, что боярская Дума полностью провалила этот законопроект, переданный государем на ее рассмотрение в декабре 1552 г.? Впрочем, взбешенная таким «бесчестьем» знать отказалась тогда же обсуждать («поотложиша»[198]) и многие вопросы «казанского строения», нерешенность коих, в свою очередь, спровоцировала восстание черемисов в Поволжье. Так «радели» бояре своему государю. Так рвалась последняя пелена их показного подобострастия.
Всю жестокость создавшегося положения вскрыла тяжелая болезнь Ивана, постигшая его в марте 1553 г. По всей вероятности, организм молодого человека просто не выдержал высочайшего напряжения душевных и физических сил в течение целого ряда лет, венцом которых явилось взятие Казани. Никакой передышки, мы видели, не позволил себе государь и после победы. Напротив, как раз с того времени уже явное, уже с открытыми спорами в Думе противостояние Грозного и оппозиционных бояр стало нарастать, найдя свое логическое завершение в циничном «мятеже у царевой постели», как назвал его позднее сам Иван. Именно возле нее, именно после того, как царь, сраженный «огненным недугом», в течение десяти дней пролежал при смерти, мучимый жаром и бредом, они решили, что часы его сочтены и снова пришел их момент... 11 марта дьяк И.М. Висковатый (которого иностранцы называли русским канцлером), видя, что надежды на улучшение состояния государя уже нет и справедливо опасаясь за дальнейшую судьбу династии, предложил ему подписать завещание, а потом немедленно провести традиционную церемонию «целования креста» - т.е. принесения присяги на верность наследнику государя, четырехмесячному сыну Ивана Дмитрию. В тот же день сие и было осуществлено: первыми присягнули «ближние бояре» - члены правительства (среди которых, кстати, был А.Ф. Адашев, но отсутствовал князь Д.И. Курлятев, дипломатично вдруг занемогший). Однако когда назавтра, 12 марта, пришла очередь «целовать крест» Дмитрию уже членам боярской Думы, то большинство их сделать это открыто отказались. Сии благородные мужи, очевидно, в явственном предвкушении грядущей свободы отбросив даже внешнюю скорбь и почтительность к государю, лежащему на смертном одре, прямо заявили, что не хотят служить наследнику-«пеленочнику» (младенцу), так как «владеть» и править будет не он, а его дядья-регенты - худородные Захарьины. И в таком случае пусть лучше правит двоюродный брат, ровесник Грозного - князь Владимир Старицкий (кстати, и характером более покладистый)... Гражданская война, таким образом, могла вспыхнуть сию минуту и здесь же, в царских покоях, где лицом к лицу стояли те, кто уже присягнул государеву сыну, и те, кто присягу давать не желал. Очень красноречива в этом отношении фраза, брошенная боярином В.И. Воротынским тому самому двоюродному брату умирающего Ивана - князю Владимиру Андреевичу Старицкому, который, метя в цари, упорно отказывался целовать крест в пользу племянника. «Тебе служить не хочу, - заявил Воротынский, - а за них, за государей своих, с тобой говорю, а будет где доведетца по их... повелению и дратися с тобою готов»[199].
Но в тот страшный миг и тех и других спасли пронзительный ум и железная воля самого Ивана. Могучим усилием заставив себя превозмочь смертную тяжесть болезни, он обратился к мятежникам отнюдь не с проклятиями и угрозами, но решительно, страстно воззвал прежде всего к их совести, к неминуемой ответственности каждого перед всевышним. «Измена будет на ваших душах!» - сказал государь. И Дума сдалась. «Бояре все от того государского жестокого слова поустрашилися и пошли... целовать (крест)»[200]. Впрочем, здесь нельзя не учитывать и тот существенный фактор, что бояре-изменники предпочли отступить, ибо понимали: «на стороне царя - вся мощь государственной машины», дворянство, успевшее «почувствовать эффект как от внутренних реформ, укрепивших его социально-экономические и политические позиции, так и от казанской победы». Практически этой силе оппозиционным княжеско-боярским кругам противопоставить было нечего[201]...
Примечательно: непосредственным автором (или, по крайней мере, основным редактором) летописного рассказа о «мятеже у царевой постели» все историки считают самого Ивана Грозного. Но если одни исследователи вполне доверяют этому свидетельству, то другие больше склонны рассматривать его как крайне тенденциозное преувеличение того, что происходило в действительности (например, А.Л. Зимин, Р.Г. Скрынников). В недавно выпущенной книге Р.Г. Скрынников даже доказывает: Грозный преднамеренно сгустил все краски, стремясь показать тот эпизод именно как «мятеж», хотя на самом деле ничего подобного тогда не было. Бояре вели себя вполне лояльно, возмущенные только тем, что к присяге их приводил лично не сам царь (обессиленный недугом). Членов боярской Думы раздражало то, что церемонию поручено было вести людям, уступавшим им в знатности происхождения - боярину В.И. Воротынскому и дьяку-канцлеру И.М. Висковатому, - и именно по этой причине случилась вначале небольшая заминка, а вовсе не «мятеж»[202]. Факт столкновения «у царевой постели», иными словами, отрицается Скрынниковым почти полностью, невзирая на то, что, как подчеркивает другой историк, он был обусловлен всем предшествующим ходом событий[203]. Однако, нисколько не смущенный столь критическим отношением некоторых (либерально, кстати, настроенных) специалистов к летописному свидетельству Грозного, Эдвард Радзинский в своем повествовании вдруг неожиданно и всецело словно бы принял сторону царя, принял его взгляд на происходившее все-таки как на мятеж, явное предательство... Более того, автор даже позволил себе «дорисовать», договорить то, о чем умолчал сам царь - о мнимости его болезни, которая началась «внезапно» и «столь же внезапно» завершилась «благополучным выздоровлением». Что, наконец, «болезнь», по сути, специально была придумана, разыграна Иваном («великим актером, как и многие деспоты»), дав «ему возможность многое проверить»... И вот здесь-то опять сразу становится ясным, почему уважаемый наш литератор снова столь избирательно пренебрег мнением историка. Еще бы! Ведь прислушайся он к этому мнению, его повествование пришлось бы оставить без такого занимательного, щекочущего нервы и воображение штриха: тиран-актер, русский Нерон...
