Торжественное выступление русских войск состоялось 16 июня 1552 г.
Покидая столицу, фактическим наместником и правителем государства молодой царь, как всегда, оставлял в Москве митрополита Макария, приказав боярам со всеми текущими делами обращаться именно к нему[181], что еще раз неоспоримо указывает на высокую политическую роль святителя. Но поход уже в первые дни едва не был сорван. Прямо с марша Ивану пришлось бросить свой правый фланг и значительную часть царской гвардии к Туле, которую именно в этот момент, стремительно выйдя из Крыма, осадила орда хана Девлет-Гирея.
Это был план, разработанный турецким султаном Сулейманом II. Еще год назад, в мае 1551 г. Османская империя, серьезно обеспокоенная решительными действиями Москвы по отношению к Казани и стремясь предотвратить разгром своего верного вассала на Волге, выдвинула идею общего выступления под турецким главенством всех трех татарских ханств - Казанского, Крымского и Ногайского -. против Руси[182]. В соответствии с этим планом неожиданное нашествие Девлет-Гирея призвано было сковать русские силы и не допустить их поход на Казань. Но благодаря мужеству самих тульчан, а также удачным маневрам русской армии этому коварному замыслу не суждено было осуществиться. Врага разбили наголову. Сам хан Девлет-Гирей лишь чудом спасся от плена. А Иван, не пожелав даже на несколько дней вернуться в Москву, вновь устремился на восток. 13 августа вместе с основной частью войск он был уже в Свияжске.
Именно оттуда, из своей чудом вставшей на высоком волжском берегу крепости, Иван обратился к жителям Казани со словами мира, обещая, что ежели сдадут они столицу без боя, то он их простит и пожалует[183]. То же самое приказано было отписать и от имени хана Шигалея. Однако даже эта последняя попытка избежать кровопролития, а вместе с тем спасти от штурма и разрушения большой красивый город, оказалась тщетной. Ответ, пришедший из Казани через несколько дней, был столь дерзостен и презрителен, что не осталось уже никакой надежды на то, что разум все-таки восторжествует и казанская знать поступится собственными политическими амбициями ради сохранения тысяч и тысяч жизней своих подданных. 23 августа русские войска окружили город, и началась осада, которая завершилась 2 октября взятием Казани...
Он был действительно жестоким - тот полный разгром Казани в октябре 1552 г., с грабежом, с резней, свойственными всем войнам Средневековья. Но был ли он более жесток и страшен, чем разгром Москвы в 1237? Сколько раз горела и бывала нещадно разграбляема сама русская столица и сотни других русских городов, сел, деревушек как до 1552 г., так и после него, например, в 1571, когда на Русь вновь пришла орда Девлет-Гирея?[184] Если учитывать все это, то можно, пожалуй, понять: русским ратникам в самом деле хотелось и, главное, было за что немилосердно громить богатые казанские подворья, лавки, дворцы. И царь действительно предостерегал войска от этого, как свидетельствует в своих сочинениях участник взятия ханской столицы князь Курбский. Предостерегал, вполне резонно опасаясь за общий ход сражения. Однако, повествуя о штурме Казани, Эдвард Радзинский по привычке использовал лишь этот единственный факт, чтобы как можно более выпукло оттенить «постыдные» действия русских и... геройскую жертвенность казанцев, мужественно, до последнего оборонявших свой город.
Господин литератор не пожелал уточнить при этом, что мужество сие защитников Казани было, в сущности, напрасным. Никто не желал их поголовной гибели. Летопись гласит: даже в ходе штурма Иван Грозный дважды предлагал им прекратить сопротивление и остановить уже бессмысленное взаимоистребление войск. Но казанская знать, обрекая на гибель тысячи людей, предпочла вести кровавую бойню именно до конца... Князь Курбский (на свидетельства которого и опирается наш уважаемый рассказчик) передает: лишь собственному хану она «благородно» не дала умереть - умереть с честью, на поле брани, как это и подобает главе разгромленного государства. Хан Едигер-Магмет был позорно выдан русским воеводам[185]. Когда бой закончился и плененного хана привели к Грозному, Иван сказал ему только одно: «Несчастный! Разве ты не знал могущества России и лукавства казанцев?.» Но, неведомо почему, Радзинский опустил эту фразу. Так же, как опустил он и ту «деталь», что русский царь Иван не пожелал взять ничего из доставшихся ему трофеев. Все несметные казанские сокровища, накопленные в результате многовекового грабежа и позорной работорговли, он приказал отдать своим войскам. Летописец зафиксировал: «На себя же государь не велел имати ни единыя медницы (т.е. ни единого гроша), ни плену, токмо единого царя Едигер-Магмета и знамена царские да пушки градские»[186].
Итак, смертельный враг Руси был разбит в своем же логове, и, как продолжает наш романтический повествователь, «со слезами умиления» славил царя-победителя «его любимец и бесстрашный воевода князь Курбский, заслуживший в кровавой сече прозвище «бич Казани»...». Что же, молодой, дерзкий и самолюбивый князь мог бы действительно на века остаться в памяти потомков именно как жестокий бич, каратель, насильник-колонизатор. Мог бы, не останови его государь...
Нетерпеливо стремясь все дальше по непростым дорогам русской истории и, словно в плохоньком школьном учебнике, от падения Казани сразу переходя к завоеванию Астрахани, автор опять позабыл сказать о многом, весьма существенном для характеристики Ивана IV и его царствования. Например, о том, что взятие главной волжской твердыни стало не только «величественным послесловием к татарскому игу». Включение Казанского ханства в состав Российской державы было началом освоения огромного края. Прямая ответственность за сотни тысяч живущих там людей легла теперь на плечи русского царя, и он понимал эту ответственность. В отличие от многих своих вельмож, в отличие от того же князя Курбского, которые рассматривали вновь присоединенные земли прежде всего как будущие пожалования за службу, перспективу личного обогащения и именно потому стремившиеся к максимально скорому приведению этих земель в полную покорность неважно какими средствами, Иван с самого начала думал явно о другом. Он думал о престиже, о привлекательности власти московского государя. И именно как раз поэтому произошло его первое столкновение с Андреем Курбским.
Спор вспыхнул на общем военном совете, созванном царем непосредственно после окончания боев за Казань и посвященном вопросам «об устроении града нововзятого». На этом совете Иван, помимо прочего, высказал свое намерение немедленно покинуть город и вывести все основные русские войска из ханства[187], оставив в нем лишь минимальное их количество - для поддержания порядка. Как свидетельствует участник того совета, князь Курбский, это предложение государя встретило резкое осуждение неких «мудрых и разумных» вельмож (в числе коих находился и он, «любимец» царя). Эти «мудрые и разумные» требовали от Ивана как раз противоположного - того, чтобы государь, оставшись в Казани на зиму «со всем воинством», продолжил военные действия «и до конца выгубил воинство бусурманское и царство оное себе покорил и усмирил землю на века»[188]. Вот на что толкал Ивана Грозного (и впрямь, видимо, «со слезами умиления») великий человеколюбец и невинный страдалец за правду (по мнению г-на Радзинского), князь Андрей Михайлович Курбский!
Однако у молодого царя хватило выдержки настоять на своем и не поддаться на правокационные требования знати. Правда, Курбский много лет спустя утверждал, что Иван поступил так лишь «по совету шурьев» Захарьиных - братьев царицы Анастасии, торопивших Ивана в Москву ввиду того, что царица была на сносях и со дня на день ожидалось рождение у государя первенца... Но даже если так, даже если допустить, что только мотивы сугубо личные заставили его столь быстро покинуть Казань и стремглав помчаться в Москву, к жене, то без огромной армии и обоза он добрался бы до столицы значительно скорее. Между тем царь вернулся из победного похода именно со всеми своими войсками, как триумфатор. А значит, прав здесь более не озлобленный князь-изменник, в тоске и одиночестве эмигрантского бытия писавший свои воспоминания. Прав профессиональный историк, объясняющий быстрый отвод царем своих ратников из Казани тем, что «в противовес политике истребления и усмирения», за которую ратовала часть его знати, «Иван IV сформулировал политику Русского государства в отношении населения бывшего Казанского ханства как политику, основанную на (мирном) привлечении на сторону Русского государства основной (его) массы, послав «по всем улусам черным людям ясачным жалованные грамоты опасные, чтобы шли к государю не бояся ничего; а кто лихо чинил, тому бог мстил; а их государь пожалует, а они бы ясаки платили, якоже и прежним казаньским царем»[189]. Такой характер политики не только не требовал сохранения в Казани основных военных сил Русского государства (вещь опасная, кстати сказать, и в стратегическом отношении, так как лишала Русское государство возможности отпора на южной границе в случае нового нашествия крымцев), но, напротив, делал естественным и целесообразным возвращение Ивана в столицу»[190].
