Я открыл глаза. Приснится же такое… Отдышался, поморгал, взглянул на окно – нет, все тихо. Даже туман куда-то исчез. В комнате ничего не изменилось. Ерунда. Все ерунда. Совсем я с ума сошел, уже чертей по углам вижу. Я заворочался, отвернулся от окна и стал устраиваться поудобнее. Спать, спать, спать… Сейчас…

По лицу мазнуло сквозняком, как будто чьи-то холодные липкие пальцы прикоснулись ко мне. Я бросил возиться в куче барахла и повернулся к окну. Оно было открыто. Настежь. За окном была сплошная стена тумана, непроглядная, необъятная, непостижимая. Туман даже не лился в комнату, он в нее заходил. Из белесой мути возникали неясные тени и струились в окно, толпились на подоконнике, некоторые уже вошли. Кажется, холодный и влажный воздух комнаты наполнился перешептыванием, хихиканьем и бормотаньем. Кто-то стоял у меня за спиной, невидимый, как паутина, и говорил мне на ухо страшные вещи, которые мне не хотелось понимать, но я понимал. Я рванулся, но меня схватили тысячи рук, сил хватило только на крик, слабеющий и…

Ух, да что ж это такое. Я проснулся от собственного крика – даже не крика, а рычания, хрипящего выдоха сквозь сжатые зубы. Ничего. В окно смотрела ночь – черная, непрозрачная, перечеркнутая прожекторами. Где-то капала вода. Лампочка не горела. Я сел на кровати, помотал головой, прогоняя остатки кошмара. Даже дышать стало легче. Приснится же такое…

Из-под двери в комнату тек туман, словно струйки дыма, но он почему-то не пластался по полу, а клубясь подымался, сплетаясь в зыбкие переменчивые кружева. Я обернулся. Окно было распахнуто настежь, туман лился в комнату, ничего не боясь. Это была его ночь.

Я вскочил с кровати. Струйки тумана, лившегося из-под двери, заплелись у меня в ногах, побежали выше. И я почувствовал, до чего же он холодный. Он обвился вокруг меня, обнимая, убаюкивая, провожая в долгий глубокий сон, и на секунду мне показалось, что в белом мареве я увидел кого-то – неясный силуэт, худая изломанная фигура, кто-то стоял, прислонившись спиной к косяку, и курил длинную сигарету, но огня не было, только дым, густой-густой, даже и не дым, а туман, падал с кончика сигареты, серый и влажный. И тут я вспомнил – шорохи, стук, голоса, голоса, голоса, разрывающие голову голоса, шаги, вспышки света, пыль, тысячи пылинок, танцующих в луче света. Туманная фигура шагнула ко мне, в лицо пахнуло застоявшимся подвальным холодом, и я вырвался из вяжущего туманного хоровода, проскользнул мимо нее, схватился за ручку двери. Не возьмешь ты меня. Рванул дверь на себя, кинулся вперед и остановился, уткнувшись в свежую кирпичную кладку. На месте вчерашнего дверного проема возвышалась глухая стена, сочившаяся жирными каплями цемента. Я бился о стену, пока не почувствовал плечом прикосновение холодных пальцев. И тогда я закричал…

Темнота. Спасительная темнота. Просто темнота. За окнами волнуется туман. Дверь закрыта, окно тоже. Ничего. Это просто кошмар. Я закрыл глаза. Надо постараться уснуть.

Запах сигарет. Я уже почти провалился в сон, когда почувствовал его, а вместе с ним пришел ужас, но ненадолго. Запах сигарет, дым, а может быть, туман, струящийся, сплетающийся в кольца, словно ловкие белые змеи. Я открыл глаза.

Комната тонула в тумане. Я не заметил, когда он заполнил ее доверху. Теперь не было ничего: ни пола, ни потолка, ни стен, ни окна. Я лежал на дне туманного моря. Куда-то пропал страх. Теперь мне было все равно. Я лежал, убаюканный холодными струями, а в голове у меня плескался сигаретный дым. Когда это, наконец, случилось, оказалось совсем не страшно. Все равно. Я бессилен что-либо изменить, я не могу двигаться. Даже думать не могу. Все как-то растекается, проскальзывает между пальцами, и не остается ничего, кроме тумана и сигаретного дыма.

Когда чьи-то руки коснулись меня, я уже не испугался. Они были холодными и безжалостными, но нежными, бесконечно нежными и желанными. Я не сопротивлялся – не мог, да уже и не хотел. Нежность, ледяная, чужая, выворачивающая наизнанку, заставляющая стонать и извиваться, не то от боли, не то от удовольствия, поглотила меня. И нет уже тела, осталась только эта сладкая боль, какое-то распирающее, щекочущее чувство, которое вот-вот разорвет меня изнутри. Я тонул в нем, захлебывался и хотел, изо всех сил хотел, чтобы это прекратилось немедленно, и в тоже время продолжалось вечно. Я тонул в боли и наслаждении, а перед глазами, бессильными закрыться, полоскался туман, и вот на самом краю, перед тем, как упасть в неизмеримую, зовущую, бесконечно сладкую и смертоносную бездну, я вспомнил – и закричал, и туман стал рваться, и среди его клочьев я разглядел…

Одним прыжком соскочил с кровати, затравленно оглядываясь. Пот стекал по лбу струйками, сердце колотилось. Нащупал топор, прижал к груди. Так спокойнее. Окно было закрыто, из щели между рамой и подоконником торчали тряпки, которые я туда предусмотрительно напихал, спасаясь от холода. Дверь тоже была закрыта. За окнами омерзительно желтело утро. Голова болела, как с сурового похмелья, ноги слегка подкашивались. Приснится же такое. Я с опаской потянул носом воздух. Пахло плесенью. Никакого дыма. Приснится же. Надо умыться.

Я вышел из комнаты и, пошатываясь, побрел в душевую. Дверь туда была чуть приоткрыта, но я не обратил внимания. Внутри меня встретил запах. Сигаретный дым – запах был настолько силен, будто здесь курили всю ночь напролет. Я стоял, оцепенев. Я не хочу понимать того, что я сейчас увидел. Я не хочу этого видеть, пусть это будет еще один кошмарный сон, пусть я сейчас проснусь, пусть, пусть… Я не могу это видеть…

На дальней кафельной стене, той, под которой стоит бочка, были слова. Крупные корявые буквы, выведенные чем-то бурым, сочащимся – ДОРОГОЙ МОЙ. Вместо точки после последнего слова – вбитый в стену ржавый гвоздь, а на нем насажено растерзанное, раздавленное, впечатанное в кафель тельце Вильяма, и от него по этому белому кафелю – паутинка засохших бурых струек. Кровь.

Я скорчился на полу. Я плакал, впервые за много, много дней, поверженный, отчаявшийся, опустевший. Она прошла мимо меня, невидимая, только в лицо пахнуло холодом и подвалом, и там, где она ступала, из пустоты возникали облачка то ли пыли, то ли тумана. Она вышла в коридор. Теперь она уйдет, я знаю, уйдет, чтобы вернуться, когда ей вздумается, а я снова буду бессилен хоть что-нибудь изменить. Я валялся на каменном полу и плакал.

– Ты меня не возьмешь, – сказал я и поднялся с пола. Все болело, но это уже безразлично. – Ты меня не возьмешь, – и вышел из душевой, оставляя за спиной Вильяма, распятого на стене. Теперь все просто. Все так просто. Я больше не буду бояться, больше не буду прятаться. Я устал умирать каждый день.

Я шел по коридору, а Дом встречал меня болтовней радиоточек и шорохом газет. Ничего. Теперь мне уже ничего не жалко, да и что я, в сущности, оставляю? Бесконечное одиночество дней, давящий страх, само существо Дома – я не буду о вас жалеть. Я не буду вас вспоминать. У меня и так нет памяти – велика ли потеря, если я забуду и это. А вечных мук все равно нет – отмеренный мне ад я пережил здесь.

Выбрался на крышу. Там был ветер, холодный и сильный, он свистел, дребезжа прутьями антенн. Теперь мне все равно. Я старался ступать твердо, но ноги все равно подкашивались. Десять шагов до края были вечностью, и каждую секунду этой вечности я хватался за свое прошлое, пытался вспомнить, что же может меня удержать здесь, на осклизлом краю крыши, делать очередной шаг было мучительно тяжело. Ничего. Вспоминались коридоры, подвалы, Черная Свадьба. Мне даже прощаться не с чем. Ну и пусть. Кто-то ведь должен упасть. Значит, по закону равновесия, кто-то где-то будет жить долго и счастливо. Я балансировал на самом краю, и в лицо мне дул холодный зимний ветер. Скоро будет снег. Кто знает, может быть, перед самой землей я научусь летать. Никто меня здесь и не вспомнит. Значит, все счета оплачены. Все, Дом, я выхожу из игры. Пусто мне, пусто. Как пусто. Хоть бы я тебя ненавидел, легче было бы. А так ведь ничего нет. Совсем нет. Я терял себя по частям и вот, кажется, совсем растерял.