А потом снова начинается ветер, и туман исчезает. Он влипает в небо, делает его серым и каким-то неправильным, и я могу смотреть во двор. Тогда начинаются кошмары. Выходных у меня нет.

Твой Дом – твоя крепость.

Вчера пил весь день. Сегодня еле хожу, никак не могу сфокусироваться, коридор пляшет перед глазами. Что-то я должен вспомнить. Ах, да. Книга. Вот, собственно, почему я пью, кстати, пригодились бутылки с жуткой дрянью, подписанные «Портвейн». Если бы не книга, я бы к ним и не притронулся. Вчера я нашел ее, копаясь сапогом в куче хлама на полу в очередной унылой комнате.

Книги в доме – не редкость. В основном это какие-то технические описания, изобилующие словами вроде «карданный вал», «переходник», «ротор» и тому подобное, или же они написаны на неизвестных языках. Один раз, во время особо длительной голодовки, я нашел книгу о вкусной и здоровой пище. Я растоптал ее в клочья.

Но эта книга была особенной. Небольшая, очень старая, истертая, в черном ободранном переплете. Половина страниц вырвана, остальные залиты чем-то темным, прочитать можно едва ли десяток. Но почему-то эта книга сама просилась в руки. И я взял ее, зная, что все неспроста. Я как будто принял вызов. И вот теперь пью. Так получается меньше думать. А ведь, в сущности, в ней нет ничего такого – история, несколько бессвязная, завиральная история. Просто она чем-то связана со мной.

Я читал и боялся дышать, от корки до корки, каждую запятую, каждую букву запоминал, вбирал в себя. Названия у книги не было, на обложке его стерли, были даже видны царапины и вмятины, там, где с картона сдирали краску. Первая половина книги была вырвана, а на той странице, которую можно было прочесть, стояло:

КНИГА МЕРТВЫХ

Дальше было пятно, черное и даже чуть поблескивавшее. Следующими словами были

…обкуренный мальчик, почти любящий жизнь.

Вначале было Слово, и Слово было у Дома, и Слово было Дом.

Дом есть нечто большее, чем сумма всех его частей – пола, потолка, стен, комнат и коридоров, окон и дверей, обитателей и духа.

Кто сражается с Домом, тому надо остерегаться, чтобы самому при этом не стать Им. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. Дом есть мера всех вещей.

ВСЯКИЙ, КТО ЧИТАЕТ ЭТИ СТРОКИ! ЕСЛИ ТЫ ДОЖИЛ ДО НИХ, ЗНАЙ, ТЕПЕРЬ ТЫ ПРИНАДЛЕЖИШЬ ДОМУ, ОТНЫНЕ И ВОВЕКИ. ПОСМОТРИ В ЛИЦО СВОЕМУ ХОЗЯИНУ. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДОМ!

Собеседник чудовищ улыбается. Он бледен, он больше не похож на человека. Иногда он мрачнеет, как будто вспоминает что-то. Он оставляет следы мокрых подошв в пыли. На нем изодранные сапоги.

Говорящий опустошен.

Дом стоит, свет горит. Из окна видна даль. Так откуда взялась печаль?

Дальше несколько страниц были вырваны.

Это место – НИГДЕ.

Здесь есть тени, тысячи теней, многие из которых знакомы тебе. Когда они проникают в твой мир, случается ночь.

Путешественники здесь теряют сон.

Тени бессильны перед ним.

Он не из их мира.

Он равнодушен, в его руках лунная пыль.

Но как бы они не шли, все равно они придут к Дому, к месту, откуда они вышли.

Кошмар твоего детства, увиденный когда-то в книжке, – огромные звери на тонких ногах насекомых, бредущие по пустыне, и обнаженная блудница на спине одного из них.

Умножающий знания умножает скорбь и тем самым угоден Дому.

8. 16. 7. Здесь он был обречен.

Пока ты видишь зверя в себе, ты человек.

Это несправедливо. Но что есть большая несправедливость, чем ты сам?

ГОСПОДИ, ПОМОГИ МНЕ…

Я дочитал до последней страницы, все не решался перевернуть ее. Меня била дрожь. Ну же, ну, переворачивай. Соберись! Хуже, чем было, уже не будет.

КНИГА ЖИВЫХ

Все дороги сойдутся, когда дрогнет земля.

И все. Больше ни слова, ни строчки. Я прислонился к стене. Книга выскользнула из рук. Кажется, это… Нет. Теперь я пью.

Ах, да, кстати. Насчет отражения. Оно ведь точно изменяется. Я не помню, кто я, но точно знаю, что раньше я был другим. Давно, очень давно, в самом начале моей жизни в Доме, то есть вообще на заре Вселенной, я поглядел в зеркало, и мне стало страшно – оттуда на меня смотрело отекшее лицо мужчины, уже начинающего стареть. Тяжелая нижняя челюсть, седая щетина, короткие волосы, тоже как пеплом присыпанные, сумасшедшие глаза, а вокруг них – сеть морщин. Какое-то алкоголическое лицо, честное слово.

Я отскочил от зеркала и схватился за голову. Тогда мне стало в первый раз по-настоящему жутко. А ведь, правда, что было до этого? Помню вспышки, шаги, тупую боль во всем теле, чьи-то голоса. А потом однажды я проснулся в своей комнате на шестнадцатом этаже, на кровати, в куче тряпья. У меня болела нога, на ней четко был заметен шрам, который теперь превратился в еле видную белую полоску. Тогда это был страшный опухший рубец, видимо, от глубокой раны. Еще помню, что я был одет в джинсы, на которые даже смотреть было страшно, не то, что носить, ветхую футболку с полустертой надписью и босиком. Вот и все.

С этого дня началась моя жизнь. Я знал наверняка – это не мое лицо. Дом украл его у меня и подсунул эту маску. Ну не может так быть, я ничего не помню, не помню всех этих лет, а значит, их и не было. Ну не мог же я проснуться пятидесяти лет отроду. Кроме того, мое тело явно не принадлежало пятидесятилетнему.

А потом я долго не смотрел в зеркало. Как-то не до того было. Отрастали волосы. Когда они доросли до плеч, мне почему-то стало легче. Кроме того, я перестал отчетливо хромать. Тогда я снова посмотрел в зеркало. Теперь отражению было лет 35 от силы. Исчезла седина, щетина теперь стала какой-то рыже-бурой и дикой с виду, разгладились морщины, но глаза, как были, так и остались сумасшедшими. А потом я молодел с каждым разом все сильнее. Иногда даже пугался, что увижу в зеркале лицо ребенка. Вот тогда точно спячу. Но нет, после того, как мне стало лет двадцать, я остановился. Вот уж не помню, сколько дней я вглядываюсь в свое отражение по несколько минут, но не замечаю никаких перемен. Вот только пара свежих царапин, но это дело наживное: как пришло, так и ушло.

Иногда я разговариваю с отражением. Что, дурень, смотришь? – это значит, что мне его жалко. Выходи, лучше по-хорошему выходи! – это значит, что я на него сердит. Иногда я злюсь на отражение, грожу ему кулаками. Оно тоже грозит мне в ответ, но как-то неуверенно. Оно меня боится, вот что. Ведь я могу расколотить его на тысячу кусков, вот оно и боится. Иногда от этого мне легче – хоть над чем-то здесь я властен. Тогда я грожу отражению еще увереннее, а оно прячет глаза и думает, куда бы улизнуть, и тогда я смеюсь.