Удумал Фёдор сарай для играния комедий приспособить, хватит по купецким домам христарадничать. Радость с них, с купечества да фабрищиков, не велика. А тут смотрителей сколько будет! За пятак или иную цену любой приходи — смотри. Народ пойдёт, ко всему доброму жадный!

Угомонилось за Волгой стадо, что с лугов пригнали босые пастухи, отгорела заря вечерняя, звёзды, сколько всего есть звёзд на свете, встали над Волгой, тишину оберегают.

Сидит Фёдор на взгорке зелёном, песню слушает, что пробилась издали ручьем родниковым. Эх, и голос ведет её!

Понял Фёдор: ватага бурлаков баржу довела до берега, в последнюю силу к берегу чалит, вон — переклик голосов охрипших, остуженных, перехваченных нуждой да горем…

А голос звенит, не срываясь, не отказывая — словно он-то и тянет за собой баржу, как чугун, тяжёлую, волочит:

Зашумела ватага, выбираясь на берег. Дотянули, отмаялись… «Клади костёр, котел давай!» «Власий, шабашить, что ли!» «Всё ребятушки, всё, шабаш!»

Один голосишка, как нитка, тонкий, всех громче комаром зудит, заявляет: «Теперь пшана не жаднюй… теперь не жаднюй!» И стихло вдруг… Попадали, стало быть, на траву, на песок, дух перевести… Оно ведь как: и лямку сбросишь, и сам распрямишься, а в глазах всё ещё зыблются берега без конца, да камни, да вода, что на солнце слепила весь день…

Поднялся на взгорок Власий-старик, ватаги вожак. Глянул на него Фёдор — ахнул! Не перевелись богатыри на Руси, нет! Рубаха, холщевина рваная, от пота бурлацкого закоробилась, отвердела, что кольчуга ржавая, бородища чащобой путаной грудь прикрыла… Обернулся богатырь, вниз голос подал:

— Завтрева с утра к обедне ранней, а отмолившись — в кабак. День и ночь гуляй, а там, благословясь, до Рыбинску… К Онуфреву дню быть надобность!

— Жила лопнет, Власий, на Онуфрев день…

— Ничего, осилишь!

За Власием на пригорок взобрался парень, так ничем не примечательный. А с берегу тонкий голос, что перепел в овсах, нудит и нудит: «Пшана, говорю, не жаднюй, а у тя руки трясутся!»

Парень веточку обломал, пальцами листы растирает:

— Не дойти мне, Власий. Закопаете меня где-нибудь…

Насупил брови дед:

— От Синбирска с нами?

— С него! В косных[13] иду, без сроку, по задатку…

— Наломал пути, а не сдюжил… вертайся, что ли…

— Куда вертаться-то?.. Всё одно уж…

— Одно к одному, верно, — согласился старик, — да и хозяин-то… Он, как ворон, закаркает… Своего не упустит…

— Сиротские гроши мои на ватагу возьми, на помин души… в загашник вшиты.

— Не сумлевайся, помянем. Эх, парень, парень… Голосист ты был, песню вёл завсегда.

— Отпел все песий, батька! Меня за песню Щеглом прозвали, а птичий век короток… Одни вороны долго живут.

Посуровел Власий:

— К обедне завтра не иди. Ну её! И в кабак тоже… можа, отлежишься.

Ссутулясь, как старый медведь, пошёл вниз богатырь… Опустился Щегол на землю, охватив полову, бывает такая тоска у человека — часа смертного хуже…

Не выдержал Фёдор. Тихо, словно не говорил, а так только подумал слова:

— Щегол, а Щегол!

— Ну! Кто тут ещё?..

— Сторонний…

— Что надобно?

— Давеча, как баржу чалили, ты пел?..

— Ну, я…

— Слушал тебя долго… Ждал вот здесь. Поёшь хорошо!

— Как умею…

— Не дойти тебе, Щегол, до Рыбинска…

— Ну и что?

— И назад не дойти…

— Куда же назад?..

— Стало быть, не ходи…

— Как это?..

— Ложись сейчас, спи… Утром иди на Пробойную, спросишь, где Волковы жительствуют. Поживёшь у меня, силы наберёшься… Там видно будет.

Молчит Щегол, ветку совсем ощипал, из рук выронил.

— Пошто смеёшься? Зачем тебе я?!

Ушёл Щегол, прошуршала осыпь под ногами, кусты качнулись…

Заявился Дмитревский, за ним Яков, весёлый, краской перемазанный, охапку облаков на кусты стал развешивать — сушить к завтрему: — Ну вот, теперь всё!

Улыбнулся Фёдор: — Не всё, Яша, это только начало!.. А снизу опять голоса. Гурьев, сердясь, кричит. Ему что тишина да усталь людская, — хозяин! Приумолк было, на пригорок влезая, влез — опять в крик… За ним Щегол понурый идёт, за Щеглом Власий-богатырь.

— Я тебя што… От помещика из крепости вызволил, благодетеля своего в расход вводишь!

— Не серчай, хозяин, смерть подходит. А смерть, она, кому не приведись, всё расход…

— Где смерть, чего смерть! Эдак вы все помирать зачнете… один, другой… А баржа стоит. Хозяину убыток! В лямку иди, не то гляди!

— Ты, хозяин, не того, — загудел Власий, — лямка силы всех требует, нарушит один — вся ватага на износ… Отпусти Щегла, выживет — на обратный путь с Рыбинска опять тебе работник.

— А отсель до Рыбинска — нанимать заместо его? Опять хозяин — благодетель ваш — из последнего траться! Не бывать тому!

— …Не бывать?! — вступился Фёдор. — На мёртвого беглого, говоришь, записал?! Мёртвым именем прикрыл?! Указ государев обходишь?! За это, знаешь, что ноне бывает?!

— Ты… ты, что ж это! — вскинулся Гурьев на Фёдора. — Ты хоть и комедьянт, а все ж наследник — заводчик. Как же ты против своего рода-племени идёшь!

— Не тревожь Щегла! Дай жить человеку… Не то сам пойду в магистрат, объявлю на тебя!

Усмехнулся Власий: «А пока суд да дело, баржа у бережка постоит… Отдохнёт, сердешная».

— Ну что ты, Фёдор Григорьич! Невидаль какая, — притих было Гурьев, — все так, ну и я. Надобен он мне, пущай сдохнет! — А потом, ожесточась, снова: — Только гляди, Фёдор, против своего племени идёшь. Я к митрополиту дойду, он тя из заводчиков в скоморохи пострижет, он тя благословит, он… — так и ушёл, не досказав всего. За ним ушёл и Власий. Остались Щегол да Фёдор с товарищами.

— Спасибо, Фёдор… Пуглива птица щегол, рук ласковых требует, а мне с самого гнезда, за всю жизнь… вон Власий да ты… Пойду… Хозяина нашего опасайся… ворон!

И ушёл Щегол, словно отодвинулся в темноту, в ночь. За рекой, в слободе, девушки песню завели, — слушай да о своём думай. Может, его, Щегловы, песни поют… Народ на память бережлив.

Бурлак, что сирота: когда в рубахе, тогда и праздник. Кабаков в Ярославле казенных да «потайных» не счесть, за день не обойти. Ну, и гуляла ватага, пока полицейский поручик, будучи сам уж не в памяти, команду свою не выслал: гнать гуляк обратно на берег.

На душе у Фёдора в тот день, как в поломанном ветром саду. Ждал Щегла — не дождался. На берег пошёл — пусто на берегу, одна чернота от костров, да рыбья чешуя, да ветер с реки, да дождик мелкий…

Видать, бурлаки, отстояв обедню, отгуляв в кабаках, в бечеву впряглись, молчком по воде захлюпали, тронули с отмели баржу.

И пошли они, оступаясь, в воде. Дождь моросит. Хуже нет лямки, дождями моченой.

Из сарая театр всё же сделали. Начали играть раз, потом два, потом и три на неделе. Смотрителей не избыть! А день ото дня все трудней и хуже. Гурьев с друзьями в магистрате злобствует, воевода о «пожарном спалении» толкует, купечество, к воеводе уважением обеспокоенное, о том же.