— Не знаю. Я не знаю, каким он был раньше.

Она смотрит на меня снизу вверх, грызя ноготь; непокорная прядь волос свешивается ей на нос, — смотрит с той упрямой доброжелательностью, которая так трогает меня в Рауле.

— Я не хочу «пользоваться» им, мадемуазель. Не хочу, чтобы он пожертвовал вами, оставшись со мной, потому что я была больна, а теперь исцелилась. Все ведь может измениться...

— Не беспокойтесь. Мы встретились в самый тяжелый момент для нас обоих, остановились, поняли друг друга, помогли; теперь каждый пойдет своей дорогой.

— Вы уверены?

Я киваю. Сегодня вечером или завтра он покажет ей билет до Шри-Ланки, который купил себе, чтобы последовать за ней. Но я не хочу портить сюрприз. И тогда я рассказываю ей о Сорбонне, о моей стипендии, о том, что на следующей неделе переезжаю в готическую комнату с синими и красными витражами в студенческом городке, что в окна там видны деревья парка Монсури — это Париж моих снов, который наконец-то стал явью.

— Могу я задать вам один вопрос?

— Конечно, Ингрид.

— Если он когда-нибудь постучится к вам в дверь... Вы откроете?

— Это вопрос или желание?

— Желание.

— Тогда — да.

Она отругала птицу, примостившуюся на балку прямо над моей головой, и отвела меня в дом, чтобы почистить куртку. Пока куртка сохла, она достала из холодильника бутылку шампанского. Я узнала ее по штрих-коду. Ну конечно, я сама пробивала эту бутылку на кассе в один из наших горьких дней под взглядом Николя. Такую же он откупорил тогда, в хижине. И мне вдруг стало грустно. Я снова одинока. Не стоило так привязываться.

— За жизнь!

Я вздрогнула. Она протянула мне свой бокал, чтобы чокнуться. Я ответила:

— Простите, за жизнь!

В итоге стоматолог не сделал ему больно. Он сияет, его волосы растрепал ветер, он забывает закрыть рот и кашляет, выплевывая мошку, а потом смотрит на меня. Первый раз Ингрид разрешила ему ехать в «Триумфе», в котором нет ремней безопасности и задних сидений. Мы не возвращаемся обратно, как воры; мы несемся во всю прыть. После своего возращения из Парижа она стала другая, избавилась от обычных маленьких страхов, превращавших ее порой в нормальную женщину.

Уже у самой деревни навстречу нам едет скутер. Я стискиваю зубы, опасаясь реакции Рауля. Но он даже не реагирует. Она слегка притормаживает. Она без шлема. Подняв руку, она сделала круговое движение, соединив большой и указательный пальцы. Мы одновременно отвечаем таким же жестом. Рауль поворачивается, провожает ее взглядом, смотрит на меня, улыбаясь, очень довольный; снова смотрит на нее, потом — на меня, его взгляд искрится хитростью. Я улыбаюсь ему в ответ и спрашиваю заговорщицким тоном:

— Что такое?

Он отвечает, ликуя, с видом человека, владеющего тайной:

— За неделю я вырос на полсантиметра!

Я резко торможу, прищуриваясь от счастья; я колеблюсь между энтузиазмом и торжеством, ищу, что же сделать — так, чтобы ему это понравилось больше всего. И, пораженный услышанным, роняю, пожимая ему руку:

— Поздравляю, малыш.

— Я тут ни при чем, — гордо отвечает он.

Он оборачивается, приподнимается, прижимается к спинке сиденья, чтобы посмотреть, как исчезает на повороте возле школы девушка, которую он мне выбрал. Он вздыхает с какой-то странной тоской, смотрит на меня и спрашивает, положив руку мне на плечо, голосом мужчины, в котором сквозят интонации ребенка:

— Когда вырасту, одолжишь ее мне?