— Хорошо. Вы хотите что-нибудь еще сказать, или позволите мне ответить?
Я пожимаю плечами — что тут еще скажешь?
— Пожалуйста, постарайтесь не перебивать меня; я впервые пытаюсь найти слова и объяснить, что со мной происходит. Простите за резкость, отсутствие такта или не знаю, что еще, и спасибо за... Короче, спасибо, что вы сюда пришли. Я даже не спросила, как вас зовут.
Поскольку я молчу и выжидающе смотрю на нее, она набирает воздух и решается:
— Я понимаю ваши упреки и принимаю их, поверьте. Я прекрасно знаю, что Николя с начала июля живет в аду. Для меня ад начался в конце июня. Рутинный визит к врачу, пальпация кисты, предлагают пункцию, я соглашаюсь... И неделю спустя прихожу в кабинет к неизвестной женщине, которая говорит: «Здравствуйте, садитесь, у вас рак груди в последней стадии, крупная опухоль, анализ точный, сомнений никаких: в течение недели необходима операция, обещать ничего не могу, молите Бога, чтобы не было метастазов. — Она похвалилась: — Вот видите, я от вас ничего не скрываю». Я хотела обсудить, не спешить, попросить — ну, не знаю о чем — об отсрочке, о повторном анализе, еще об одной консультации... Она на меня напала, сказала, что у меня и без того все сильно запущено, что мне надо было регулярно проходить обследования. Она прочитала записи в моей карте — я сама во всем виновата: если бы я кормила ребенка грудью, как любая ответственная мать, этого бы не случилось. Подразумевалось следующее: отказываешь ребенку в груди, чтобы сохранить ее для своего мужика, — рискуешь заболеть, вот я и получила по заслугам. Я вышла на улицу, рядом никого не было, никаких шансов на жизнь, и думаю: «Что мне делать?» Позволить, чтобы меня разрезали, искалечили, облучали, разрушили? Я не обольщаюсь на свой счет, я прекрасно все понимала. А может, броситься под автобус, прямо сейчас? Николя отвез Рауля на неделю в «Диснейленд». Я вошла в кафе, заказала три порции коньяка и сказала себе: «Прекрасно! Поступим наоборот. Победим. Одержим верх. Легко, мадемуазель». Легко, в Париже, в разгар лета. Вы знаете, как работают в июле хирургические отделения? Все хорошие врачи на пляже. Надо тянуть до августа. Я боролась, откладывала, трижды переносила даты, позволяла называть меня человеком безответственным. А потом сдалась. Чтобы покончить со всем. Я была уверена, что врач не сказала мне всей правды. Она потому была со мной столь сурова и невежлива, что знала: я обречена. Чтобы дать мне последний шанс, она прибегла к шоковой терапии. Чтобы я собрала все свои силы, мобилизовала все антитела, все желание жить... Вот к чему я пришла, чтобы великодушно простить эту дипломантку медицинского факультета, найти объяснение ее словам, оправдать ее в своих глазах. Я записалась на очередную дату — после моего дня рождения, и мои мужчины вернулись такие довольные, загорелые. Что, по-вашему, мне было делать? Сообщить в светской беседе после еды? Открыть правду Николя, чтобы уберечь Рауля? Подготовить Рауля, чтобы вернуть свободу Николя, который, может, захочет устроить свою жизнь после моей смерти и отдать моего сына родственникам отца? Я выбрала молчание. Выбрала ложь. Выбрала шок. Ради любимого человека. Я хотела, чтобы он восстал против слабости, снисходительности, повел себя так, как ему несвойственно... Хотела, чтобы он беспокоился, но не из-за меня. Из-за себя. Чтобы почувствовал себя в опасности, захотел вновь меня завоевать. Иначе говоря, снова взял себя в руки. Это был мой прощальный подарок. Если бы со мной случилось худшее. Подарком был он сам.
Она откинулась на спинку стула, потянулась к бутылке с водой, сделала глоток. За моей спиной в теплицу влетели две птицы, хлопая крыльями над столом с графиками, рисунками, картами. И улетели.
— Все остальное — я имею в виду слова любви, объяснения, распоряжения, указания, что нужно делать в случае моей смерти, — все это я написала. Два длинных письма каждому из них, и оба разорвала, выйдя из клиники после операции. У меня ничего не нашли. Никаких метастазов. Я отказывалась верить в это до вторника, до результатов исследования кисты, которую они разрезали на кружочки, чтобы изучить каждый квадратный миллиметр. И вот результаты у меня. Фиброаденома. Доброкачественная. Они даже не удивлялись, не говорили о чуде. Не предлагали сделать повторный анализ. Просто с полным спокойствием, без всякого смущения сказали мне: «Знаете, никогда нельзя быть абсолютно уверенным, пока не вскроешь. Что ж, мадам, вы свободны. Всего наилучшего и хорошего отпуска».
Она поднимается, высвобождает ласточку, запутавшуюся в чем-то вроде рыболовной сети, усыпанной разноцветными шарами. Я решаюсь спросить:
— А если это все-таки был рак... Если вы сами победили его?
— Я спрашивала у врачей. Они сказали, что это невозможно.
— Тем хуже для них.
Она поворачивается ко мне, смотрит с искренней улыбкой, словно мы вместе прошли это испытание. Сжимает мне руку, и лицо ее снова искажается.
— «А после вторника?» — спросите вы меня. Рассказала, склеила то, что разбилось, порадовала Николя, одним махом признавшись во всем, что от него скрывала? Нет. Не рассказала — не смогла. Не знаю, что произошло, пока меня не было, но... это чудо — видеть их снова счастливыми, они все время — как заговорщики, улыбаются непонятно чему, стоит мне отвернуться... Чудо, что жизнь продолжается, что я здесь, что пережила свой прощальный подарок, что они оказались готовы принять меня, простить... А я — ничтожество, молчу, улыбаюсь, плачу, притворяюсь... Мне больше нечего скрывать, но это сильнее меня: не могу сказать ни слова.
Я поднимаюсь. И говорю, что ее муж понял смысл подарка. Надо только объяснить ему, почему этот подарок не стал прощальным.
— Думаете, это так просто?
— Откровенно говоря, мадам, чем вы рискуете?
Она берет меня за руки, забавно покачивает их справа налево.
— Знаю, но... Главное — с чего начать. А дальше все пойдет само собой...
— А вы начните издалека. Скажите: «Дорогой, я хотела бы, чтобы мне набили морду в Париже». Дальше все получится само собой.
И я улыбаюсь. Не стандартной улыбкой кассирши из гипермаркета; улыбкой, которую вернул мне ее сын, улыбкой из ванны под бомбежками, когда во время сигналов воздушной тревоги я подливала горячую воду, читая Жида, чтобы заклясть войну, улыбкой, изгоняющей страхи, угрызения совести и переживания, улыбкой, очаровывающей мир и обращающей все зло против злодеев и нытиков. Улыбкой феи.
Она мрачнеет, опустив глаза.
— Вы не понимаете, мадемуазель. Теперь уже ничего не вернуть...
Тогда во мне снова просыпается гнев — в ответ на ее упрямство, неблагодарность, нежелание быть счастливой. С тех пор, как Рауль перезарядил, воспитал, учил меня, я не терплю, когда мне перечат, отказывают, не верят в мое существование; я никогда больше не потеряю память, не позволю, чтобы моя сила исчезла, чтобы меня поглотило отчаяние, не потеряю веру в себя.
— Но что изменилось? Что вам мешает, что смущает? Шрам? Посмотрите на мои щеки! Вы так мало доверяете ему? По-вашему, он обращает на это внимание? Или вы предпочитаете покинуть его одетой, ничего не объяснив, чтобы не очернить свой образ? Вы боитесь его реакции? Или это самовлюбленность? Стыдливость или эгоизм?
— Ни то, ни другое.
— Думаете, вы вправе потерять его после того, как сделали все, чтобы он снова пришел в себя?
— Именно! Я не хочу, чтобы он становился прежним. Не хочу дать одно объяснение взамен всех остальных, объяснение, которое ответит на все те вопросы, что он себе задавал, сотрет все лица, которые он принимал для меня, перекроет все пути, которые он выбрал, чтобы попытаться меня понять. Не хочу быть выздоровевшей в его глазах! Быть чудом исцеленной, наслаждающейся жизнью и говорящей «спасибо» с закрытыми глазами. Не хочу быть уцелевшей, вернувшейся издалека, чтобы идти в никуда. Не хочу вновь идти прежней дорогой, которая приведет нас к тем же самым проблемам: стареющее тело, желание быть одной, отказ от комфорта... снова стану жить, как во сне, верну ему свободу... Я без памяти влюблена в того, кем он стал, с тех пор, как я заставляю его страдать. Я хотела бы сохранить именно его. Даже если мы снова будем счастливы вместе. Вам смешно?
