Похоже, неумолимо приближалась рождественская пора. Лондонская Бонд-стрит была запружена светскими покупателями, большая часть которых несла различные свертки и картонки и нетерпеливо уворачивалась от таких же нагруженных людей. На шаг или два позади некоторых из них шли слуги, нагруженные до самых бровей свертками побольше и потяжелее, которых поносили на все лады те, на чьем пути они оказывались. То и дело останавливающиеся, чтобы забрать людей, экипажи мешали проезду, вызывая гнев и проклятия нетерпеливых кучеров. Казалось, основным настроением было раздражение.

Дождь на какое-то время перестал лить, но ветер, завывавший на улице, словно в дымоходе, был сырым, леденящим и пробирался сквозь модные пальто и плащи, заставляя их обладателей ежиться, спешить… и от этого, конечно же, сталкиваться друг с другом с большей вероятностью. Дорога и тротуар были мокрыми. Подолы плащей и платьев были темными и тяжелыми от влаги, ботинки были покрыты грязью. Небрежные возницы окатывали прохожих смесью мутной воды и грязи и у всех вокруг вызывали поток брани за свою наглость.

Спокойствия и доброжелательности, якобы характерных для этого времени года, не было и в помине.

Тем не менее на углу стояла группа исполнителей гимнов, с покрасневшими носами и перепачканных, и убеждала всех слушающих, особенно джентльменов, что Бог пошлет им радость, и пусть ничто их не печалит. Покупатели обходили певцов стороной, чтобы им не пришлось участвовать в той благотворительности, что заставила выступающих заняться таким явным самоистязанием. Большинство из них, похоже, вообще не помнили, хотя хор настойчиво напоминал им об этом, что Христос-Спаситель родился в Рождество. А если и помнили, то им было чем занять свои мысли в предстоящие четыре дня: например, закончить рождественскую беготню по магазинам, чтобы они смогли вернуться домой, согреться, высохнуть и дать покой стертым ногам.

Рождество было временем любви, смеха, покоя, веселья и религиозных обрядов. Самым благословенным временем года. Так гласил навязчивый миф. Родерик Эймс, барон Хит, следовавший по Бонд-стрит только потому, что это был самый короткий путь оттуда, откуда он вышел, туда, куда он направлялся, был одет так же хорошо, как любой другой человек на этой улице. Даже лучше. У его пальто было двенадцать пелерин, а сапоги, перчатки и касторовая шляпа были новыми, модными и из самых дорогих материалов. Однако в руках у него была только трость с серебряным набалдашником, и он не обращал никакого внимания на магазины. Их витрины не привлекали его. Хотя у него имелись братья, сестры и их многочисленные супруги и отпрыски, для которых можно было бы купить подарки, не говоря уже о постоянной любовнице, у него также был секретарь, который мог отлично позаботиться о неприятной задаче выбора и покупок от его имени. В конце концов, ему за это неплохо платили.

Лорд Хит не любил Рождество. Как правило, он всегда проводил его в Блумфилд-Холле, своем имении в Гемпшире. Это был его любимый дом, за исключением рождественского времени, когда его наводняли все, кто мог похвастать хоть каким-нибудь, даже самым отдаленным, родством с Эймсами. А также все их супруги, дети, а иногда даже домашние животные. Его семья на протяжении последних лет ста была на удивление плодовитой.

Все это было "веселой возней" – так семейные хроники описывали рождественские праздники в Блумфилде. По наблюдениям самого лорда Хита, они были наполнены опьяневшими, объевшимися, сонными, раздраженными джентльменами; требовательными, ноющими, выпускающими пар, раздраженными дамами; доведенными до отчаяния, раздраженными нянями и гувернантками и вопящими, неуправляемыми, нахальными и раздраженными детьми. А сам он считал дни до того момента, когда его дом вновь будет принадлежать только ему, и, несомненно, раздражался в процессе ожидания.

Но не в этот раз. В этом году празднества пройдут без него. Он полагал, что особо скучать по нему никто не станет. В этом году он решил остаться в городе и не признавать никаких обязательств по случаю этого времени года, кроме отсылки для всех подарков в Блумфилд и организации концерта, который он обычно проводил в январе. Он должен был состояться за два дня до Рождества. Сам рождественский день барон планировал провести в блаженном одиночестве в своей библиотеке, вероятно, позволив себе послеобеденный или вечерний визит к Люси. Возможность воспользоваться услугами любовницы в Рождество должна была стать приятной новизной.

Исполнители гимнов, как он с внутренним содроганием заметил, приблизившись к ним, пели с удивительным воодушевлением, учитывая суровую погоду и недостаток слушателей. Кроме того, их исполнению плачевно не хватало музыкальности. Сильный женский голос, перекрывавший все остальные, вибрировал и дрожал на высоких нотах. Видимо, кто-то, решил лорд Хит, однажды сказал ей, что у нее хороший голос. Он поискал её взглядом. Пышная женщина средних лет пела с закрытыми глазами, словно в трансе. Худой пожилой мужчина, стоявший за ней, пел глубоким басом. Но даже дилетанту в музыке было ясно, что у мужчины не было слуха.

Гимн "Да пошлет вам радость Бог" завершился как раз, когда лорд Хит вступил на дорогу, чтобы обойти хор. Он заметил, что небольшая аудитория у них все-таки была. Их слушала стоявшая рядом дама, державшая за руку маленького ребенка. Хотя, возможно, подумал он, эта женщина была одной из них. Она была молода и, без сомнения, привлекательна, а ребенок был совсем малышом. Кто сможет лучше собирать пожертвование между песнями? Кто устоит перед хорошенькой женщиной – кроме, пожалуй, менее хорошенькой женщины? И кто сможет устоять перед маленьким ребенком? Он цинично приподнял бровь и прошел мимо.

Но начался новый гимн. Запел не весь хор, а солист. Это был "Тише, тише, мой малыш"[1], и исполнялся он таким чистым сопрано, что лорд Хит остановился как вкопанный и непроизвольно задержал дыхание. Ему пришла в голову глупая мысль, что этот голос был похож на ангельский, и он ждал, что нестройные звуки хора присоединятся к нему после первых строк. Но голос продолжал петь в одиночку.

Впереди хора стоял мальчик, которого барон раньше не заметил. Его глаза были опущены в открытую книгу, которую он держал в руках. Он был весь закутан от холода, так что виднелись только его опущенные глаза, розовые щеки и кончик носа, а также широко открывавшийся рот, из которого и лились божественные звуки, очаровавшие лорда Хита. Он опустил кончик трости на мокрый и грязный бордюрный камень и позабыл обо всем, кроме самой музыки.

И волшебстве – если можно так выразиться – этой рождественской истории.

Фанни Берлинтон была смущена и замерзла. И то, и другое одинаково сильно. На ней было шерстяное платье с длинными рукавами, поверх был надет тяжелый плащ, и она, проглотив свою гордость, надела довольно уродливые полуботинки и немодную шляпку с полями достаточно широкими, чтобы защитить ее лицо от сильного ветра и непрекращающегося дождя. Но Бонд-стрит была похожа на ледяной туннель, а она даже не могла прибавить шагу, чтобы согреться, или завернуть в один из магазинов. Вообще-то она совсем не могла идти, поскольку должна была стоять на одном месте.

Она была вынуждена стоять рядом с исполнителями гимнов, и поэтому все считали ее одной из них. Это был хор из церкви, которую она посещала с тех самых пор, как переехала в конце лета в Лондон, и его участники гордились тем, что исполняли святочные гимны и собирали пожертвования на починку церкви каждый год на протяжении двадцати семи лет. За небольшим исключением хористами были те же самые люди, кто начал эту традицию. Фанни серьезно сомневалась, что они хоть когда-нибудь были гармоничным хором, но за недостаточностью доказательств оправдывала. Мисс Кемп, их регент и ведущая певица, возможно, имела когда-то довольно сносный голос. Но теперь он начал от возраста дрожать. Мистер Фозергилл, вероятно, когда-то мог передавать мелодию, но это было до того, как он почти полностью потерял слух.