Земляной поселок жил своей, особой, ни на что не похожей жизнью, не подчинялся законам, не платил налогов и изрядно мозолил глаза властям, поскольку был на виду. Однако снос его пока что не планировался, в первую очередь расселению подлежали бараки, в которых проживали трудящиеся массы.
Вот сюда-то и шагал сошедший с трамвая парень лет двадцати пяти, в потрепанных брюках-дудочках, клетчатой ковбойке и разваливавшихся сандалиях. В одной руке молодец нес пиджак, столь же потрепанный, как и брюки, а в другой – небольшой чемоданчик, так называемую «балетку». Был он высок, широкоплеч, имел темные волосы, вовсе не по моде весьма коротко подстриженные, карие глаза и высокие скулы. В его губастом рту поблескивали две желтенькие коронки-«фиксы». Сейчас рот сжимал бумажный мундштук дешевой папироски «Север». Парень мог бы попасть под определение: «интересный молодой человек», если бы не выражение его лица. На нем была написана ленивая скука. Снисходительная, слащавая улыбка и наглый блеск глаз говорили о презрении к окружающей действительности, а излишне короткий волосяной покров намекал на недавнее пребывание в местах не столь отдаленных. Молодца звали Юрием Скоковым, в определенных кругах он был больше известен под кличкой Скок. Неделю назад он вышел из заключения, где «парился» за кражу. Теперь Скок вернулся на родину и шел в землянку, возле которой прошло детство и где до сих пор проживала его мамаша.
Парень поднялся на пригорок и огляделся.
– Все то же, то же, только нет убитых сил, прожитых лет, – демонстрируя знание классики, вслух произнес он. – Ничего как будто не изменилось. Что ж, канаем до хавиры.
Он шел мимо покосившихся стен, мимо хлипких заборчиков, мимо гревшихся на скамейках дряхлых старцев, мимо необъятных размеров баб в кое-как застегнутых, ветхих халатах, стиравших в оцинкованных корытах старенькое бельецо, и с его лица не сходила все та же презрительно-снисходительная улыбка. На него тоже посматривали с равнодушным любопытством. Иные узнавали, кивали головами, но никто не бросился ему навстречу, не потряс радостно руку и уж тем более не обнял. И дело было даже не в том, что столь горячее проявление чувств здесь просто не было принято. Местная публика вовсе не интересовала Юрия Скокова, а он не интересовал ее. Идешь своей дорогой, ну и шагай дальше.
Наконец молодец достиг цели, к которой шел. Землянка, где проживала его мамаша, ничем не отличалась от прочих. Разве что на задах ее виднелась голубятня, ныне совсем обветшавшая. Скок, не стучась, толкнул низенькую дверь и, согнувшись в три погибели, пролез в землянку. Пыльное оконце пропускало, однако, достаточно света, чтобы можно было разобрать, что все оставалось таким же, как и три года назад, когда он появлялся здесь в последний раз. Земляной пол, прикрытый домоткаными половиками, стол с изрезанной за многие годы пользования столешницей, небольшой навесной шкафчик для посуды… Основную же площадь землянки, помимо печи, занимала кровать, на которой в эту минуту возлежала мамаша. Похоже, она была нетрезва, поскольку в землянке стоял густой дух водочного перегара, а на столе возвышалась на две трети опустошенная бутылка, валялись обкусанная краюха хлеба и перья зеленого лука, а также стояла алюминиевая миска с остатками кислой капусты и жареной картошки.
Мамаша проснулась от шума, отверзла воспаленные очи, но не сразу поняла, кто перед ней находится.
– Эй?! Ты кто?! Чего надо?
– Протри зенки и погляди внимательнее, – грубовато отозвался визитер.
Женщина и вправду потерла глаза грязноватой ладонью и ощерилась в подобии улыбки.
– А, Юрка, – засмеялась она, продемонстрировав беззубый рот, – откинулся, хитрован.
– А то…
– Водки хочешь?
– Мне бы пожрать сначала, а уж потом…
– Сейчас картошечки нажарю, яишенку сварганю, – засуетилась мамаша, слезая с койки. – Не ожидала, сынок, что явишься сюды.
– Я и сам не ожидал, – равнодушно отозвался Скок. – Чего я забыл в ваших трущобах? Как жили в дерьме, так и живете.
– А чего нам! – хмыкнула мамаша. – Была бы водка, была б селедка… – скорее прокаркала, чем пропела она.
– Вот-вот. Уроды!
– Ну ты брось… Не нужно ругаться. Живем, как можем. Не всем же в высоких замках обитать. Рак вон в речке залез в норку – и доволен. Сидит в ней и усами шевелит. И мы таковские.
В процессе столь содержательной беседы мамаша успела сноровисто растопить печь, споро начистила картошки, и вот уже на плите затрещало, зашипело в большой чугунной сковороде.
Тем временем Скок налил себе водки в стоявший тут же граненый стакан. Одним глотком выпил ее, взял из миски щепоть капусты и отправил в рот. Потом он достал полупустую пачку «Севера», выщелкнул из нее папиросу и закурил.
– Надолго к нам? – спросила мамаша, перемешивая картошку.
– Не знаю… Как получится.
– А чего делать собираешься? Опять за старое примешься?
Скок пожал плечами. Он и сам не знал, что ответить.
– Может, за ум возьмешься… на работу устроишься?
– Да погоди ты, маманя, с расспросами. Дай оглядеться.
– Ну конечно, конечно…
Мать поставила перед ним сковородку, в которой еще потрескивала картошка с салом, и в ней же была зажарена яичница-глазунья. Скок бросил окурок в печку, вылил в стакан остатки водки, выпил и принялся за еду. Ел он быстро и жадно. Чувствовалось – парень голоден. Когда насытился, посмотрел на мамашу осоловелыми от водки и сытной еды глазами.
– Покемарить бы, маманя?
– Ложись на мою койку и спи.
– А потом?
– Чего потом?
– Спать потом где?
– В сараюшке топчан твой старый стоит. Вот на нем и ночуй.
Скок достал новую папиросу, закурил и, не раздеваясь, улегся на мамашину кровать. Он сыт, пьян, и, как говорится, нос в табаке. Если это не счастье, тогда что? Думать о будущем в эту минуту совсем не хотелось.
– Сейчас бы бабу… – вслух произнес Скок.
Но и баба в эту минуту была ему не нужна. Недокуренная папироса вывалилась из полуоткрытого рта и сама собой погасла. Скок захрапел.
Тут следует сказать несколько слов о нашем герое. Юра Скоков был типичным уличным парнишкой, каких после войны развелось предостаточно. Мамаша попала в Соцгород с волной эвакуированных в сорок первом году, будучи уже беременной Юрой. Происходила она откуда-то с юга, кажется, из Ростова. Юрин батька, с которым мамаша была не расписана, сгинул где-то в пути, а она сама, довольно миловидная тогда, определилась в столовую общепита посудомойщицей. Живот она тщательно маскировала. Родив Юру, она почти сразу же вышла на работу, а ребенка пристроила в Дом малютки. Столовая располагалась совсем недалеко от ее теперешнего места обитания. В ту пору землянки были в моде, поскольку являлись пускай некомфортабельным, однако отдельным жильем, внутри которого гражданин мог вытворять все, что ему угодно, не опасаясь чужих взглядов. Мамаше требовалось именно нечто подобное. С помощью многочисленных знакомых мужского пола она соорудила себе вполне приличную, по ее мнению, нору; да и до работы было совсем рядом.
Целый год Юра рос в Доме малютки без материнского пригляда. Изредка мамаша все же являлась сюда, справлялась о здоровье сына и спокойно удалялась, словно не замечая укоризненных взглядов нянечек. Однако, как только ребенок встал на ноги, материнские инстинкты в «кукушке» все же пересилили легкомыслие, она забрала Юру и принесла в землянку. Лет до трех она, уходя на работу, привязывала к ноге сына веревку, которая ограничивала передвижение мальчика. Летом и в начале осени он копался в огороде среди картофельной ботвы и чахлых помидоров, играл, строя из катушек и консервных банок автомобили, или бросал камешки в копошившихся в пыли воробьев. Когда Юра подрос, привязывать его стало бесполезно, и он влился в стаю полубеспризорной ребятни. Подобных детей в ту пору было в земляном поселке довольно много. Малолетняя шпана носилась по окрестностям, играла в «чижа», в «клек», в лапту или в футбол тряпичным мячом. В жаркие дни околачивалась на берегу реки, время от времени лазала на скрапную площадку в поисках оружия и воровала по мелочам.
