Мне снится город, населенный одними девочками. Сколько их! Вон одна даже на дерево влезла и делает вид, что меня в этом городе нет, все они это изображают, но я же замечаю, как они шушукаются, показывая на меня глазами, — знаем мы их повадки! Я просыпаюсь и припоминаю их всех, красоток из сновидения. А это кто? Да это же она! Неужели это было на самом деле? А как ее зовут? Я даже не спросил, как ее зовут! Неужели сегодня в пять часов я приду к тому месту у телефонной будки и она будет меня ждать? А почему бы и нет? Когда-нибудь это должно же было случиться.
Надо сходить за гвоздиками. Я прошу у мамы трешницу и смотрю при этом в сторону: все-таки сумма. Хорошо, что в нашем доме не принято отказывать. Потом входит Улановский, с него причитается воскресный рубль — так заведено у нас.
— Сегодня ты можешь ему не давать рубль, — говорит мама. — Я только что дала ему три.
Жаль. Ведь нужно же, чтобы был еще резерв: на кино, на сладости, мало ли на что. А у меня, вместе с моими скромными сбережениями, пять рублей сорок копеек.
Я отправляюсь в цветочный магазин — гвоздик нет. Иду в другой — нет. В третьем — тоже нет. Есть еще цветочный базар. Я спешу. На весь базар только один продавец цветов — топчется, на прилавке чемодан, рядом в литровой банке замерзшая гвоздика. Я прошу показать, что там у него в чемодане, он поднимает крышку: чудесные гвоздики, махровые, величиной с розетку, алые и розовые.
— Сколько?
— Три рубля.
— Одна?
— Нет, много. Вместе с чемоданом. Иди, не шути.
Я бегу к моему названому — еще два с полтиной; я несусь к Шуре — кто знает, сколько этот продавец будет там стоять? — я прошу Шуру меня выручить — еще три рубля!
Продавец мне позволяет выбрать, красиво заворачивает в целлофан — одна розовая и две алые. Он мне их протягивает щедрым жестом, как подарок. Я покупаю в киоске газету и предохраняю от холода мое приобретение.
Времени у меня, только чтоб добраться на трамвае.
Представляете, она меня ждет!
— Ну-ка, покажи!
Я разворачиваю газету. Она ахает.
— Дай-ка сюда, — говорит она, — будто боится, что я не дам. Она срывает газету, швыряет на тротуар — и вот она стоит, красотка с тремя гвоздиками.
— А я вчера забыл спросить, как тебя зовут.
— Рита, — не отрывая глаз от гвоздик.
— Что будем делать? — спрашиваю я и вспоминаю, что у меня всего два рубля. — Может, в кино?
— Нет, будем гулять. Пошли в ту сторону.
Гвоздики она несет так, будто боится, что какой-нибудь из прохожих может их не заметить.
— Давай тут постоим.
Место это совсем не подходящее: из ближней подворотни доносятся выкрики — кажется, люди ссорятся, и все здесь какое-то замызганное. Она напевает: «Я тебя хочу простить сегодня раз и навсегда…»
— Давай разговаривать, — предлагает она. — Что бы ты сделал, если бы у тебя было двадцать копеек? Учти, это испытание.
— Купил бы семечек…
— Вон возле магазина старушка, иди купи.
Старушка оказывается согбенной и горбатой. Она снизу взглядывает на меня, наверно, чтоб прикинуть, какого обращения я заслуживаю, и решает, что для такого, как я, еще не прошедшего испытания, полный стаканчик на двадцать копеек многовато, — она отсыпает на четверть и в бумажном кулечке сует мне остальное. Странное происходит на этой улице. В витрине магазина я замечаю свое отражение: дурацкий вид — недаром старушка так со мной… А шапка! Кто так шапку надевает?! Возвращаясь к Рите, я два раза ее поправляю, мою замшевую румынскую шапку, она мне казалась такой элегантной, а теперь чувствую: ее невозможно надеть нормально. Я держу кулечек, а Рита достает по нескольку семечек и ест. Что-то в этом дурацкое, хочется швырнуть кулечек. Два раза Рита выстреливает в меня семечкой с пальца и смеется смехом, который должен считаться озорным. Как бы ей объяснить, что так не шутят.
— Продолжим, — говорит она. — А что бы ты сделал, если бы у тебя было два рубля?
— Купил бы два билета на двухсерийный фильм, — отвечаю я, вспомнив, что в кинотеатре «Мир» как раз идет двухсерийный.
— Не то! — говорит она. — На два вопроса ты ответил неправильно. — На этот раз она попадает семечкой в шапку. — Надень ты ее как следует!
— Что тебе до моей шапки! — Я беру из кулечка несколько семечек и выстреливаю в нее. Не знал, что стрелять в человека семечками так противно. Не таким мне это свидание представлялось.
— Ой! Ну чего ты злишься? Не злись, слышишь? — Прижимается ко мне плечом и заглядывает в глаза. Да не так же все должно быть! Неужели непонятно? Улыбаться надо, говорить, но не о том совсем, а о другом — понимаешь? Нет, не понимает. А ведь так все просто: мы собираемся понравиться друг другу — так разве ж можно стрелять семечками?
— Хватит этого, — говорю я. — Идем в кино.
— Подожди! Ну чего ты злишься? Давай поговорим! — Топает ногой. — Что бы ты купил, если бы у тебя было тысячу рублей?
— Поехал бы в Среднюю Азию, — вспоминаю я о своей давней мечте.
— Лопушок! — Прицеливается семечкой, но не выстреливает. — Этого ж хватит на путевку по капстранам. Вот видишь, и на третий вопрос ты не ответил. Ну, а что бы ты купил, если бы у тебя было шесть тысяч?
— «Жигули». — На этот раз я уверен, что отвечаю как полагается.
— Правильно. Ты стал сообразительней. Знаешь почему? Потому что человек, у которого шесть тысяч, просто гений по сравнению с тем, у которого двадцать копеек. С двадцатью копейками надо утопиться, а на два рубля можно заказать себе табличку: «Я лопух». Вообще-то это не мои шутки, это Лялька Тонкошкурова придумала… Да брось ты злиться!
Но я уже не злюсь. Я уже понимаю: пора прощаться. Все-таки посторонние на свете существуют. Совсем чужие. Вот она, стоит. А что толку? Это просто удивительно, но она мне не нужна. Что мне в том, что она красивая. Ведь не могу же я признать, что стрелять семечкой — это смешно, а заглядывать в глаза и топать ножкой, как она, — это мило. Понимаешь, я в тебе ничего не могу найти. А ты во мне? — я догадываюсь. Всегда в твоем присутствии у меня будет шапка не так надета или еще что-нибудь не так. Так прощай же, красивая чужачка! Понимаешь ли ты, как это грустно, что на свете существуют до безнадежности чужие люди? Вряд ли. Но чего она испугалась? Неужели догадалась, что я собираюсь прощаться. Нет, это не испуг: кто-то за моей спиной ее заинтересовал. Я оборачиваюсь: из подворотни выходит верзила, за ним виднеются еще двое — хоть и низкорослые, но широкие в плечах. Мне уже ясно, что от меня сейчас потребуют.
— Тебя можно на минутку?
Я почесываю подбородок и уже не опускаю правой руки: сейчас необходима бдительность.
— Слушай, мы договоримся? Я, между прочим, не один. — Кивок в сторону двух низкорослых, но широких в плечах. Это при таком-то росте! — Это моя девочка.
— Что же она ходит без присмотра?
— Мы поссорились. Я ей обещал купить гвоздик, но продавец куда-то исчез. Но теперь я ее забираю. Все законно, понял?
Так. Значит, я был слепым орудием: стоял тут с ней при гвоздиках и возбуждал ревность. Еще и песенку напевала.
— Так как?
— Давай ее спросим, — говорю я, но она уже сама начала действовать: становится между нами.
— Мальчики, не драться! Идемте все вместе куда-нибудь. Идемте мороженое кушать.
— Ладно, — говорит верзила.
Меня знакомят с двумя широкоплечими — Зориком и Саней. Что делать? Уйдешь — подумают, испугался. Я иду вместе с ними; мы движемся: впереди верзила под руку с Ритой, за ними Саня, а уж за Саней — мы с Зориком. Зорик уже два раза мне заметил, как нехорошо я поступаю, что знакомлюсь с чужими девочками. Может быть, объяснить ему, что на девочках не написано, что они уже с кем-то дружат? И потом девочка может захотеть с кем-нибудь другим подружиться. Но я решаю отмолчаться: что-то мне говорит, что для него это ничего не значит — такая логика. А Саня! Таких я больше не встречу: шаг в шаг идет за верзилой — телохранитель, что ли? Он все время шныряет глазами, выражение лица огорченное — скоро выяснится, чем он огорчен. Он первый замечает девочку — глаза перестают шнырять; тут же и мы с Зориком ее замечаем — Семилетку, в новом зеленом пальтишке, с сумочкой. Ты смотри, сумочкой обзавелась. Зорик мне успевает шепнуть: «А ничего!»
