– Ты молодец, – ответила я, – ибо ты умеешь умирать. Но…

Мне не хотелось, чтобы враг мой отправился на тот свет с чувством исполненного долга и торжеством в душе.

– Это – всего лишь летаргический сон. Фокус твой я разгадала, – заявила я. – То есть для того, чтобы втянуть меня в этот мир… – обвела руками безжизненную пустыню с по-прежнему неподвижно сидящей на ветке ящерицей-хамелеоном, – … ты сам впал в летаргический сон.

– Нет! – воскликнул он.

– Да, – улыбнулась я. – Ты не стал возражать, когда я тебе минуту назад сказала об этом. А сейчас понял, что я хочу сказать дальше.

– Нет! – еще громче закричал он. – Ты не можешь знать этого!

– Ты впал в летаргический сон для того, чтобы ввести меня в него и удерживать здесь взаимным притяжением, – продолжила я. – Ты очень хорошо все рассчитал, но…

– Нет! – завопил он громче прежнего.

– Но как только один из нас умрет, связь между нами прервется – и…

– Не-ет! – завопил он что есть мочи.

– Победила я. Потому, как только умрешь ты, я проснусь. Просто проснусь.

– Нет! – орал он истошным голосом. – Этого не может быть! Не надо! Не!..

Иегуда взмахнул в отчаянии руками, покачнулся, скамейка под ним качнулась.

– Стой! Я прошу тебя!

И вновь взмахнул руками. Скамейка опрокинулась – и тело Иегуды повисло в воздухе, извиваясь, разбрасывая ноги в стороны, развеваясь седыми волосами… Одна рука почти достигла шеи с веревкой, но на половине пути застыла и обвисла… Тело забилось в конвульсиях… Глаза вытаращились, толстый красный язык вывалился из распахнутого рта… И только тут раздался знакомый хруст сломавшихся под весом тела позвонков.

На перекладину виселицы тяжело опустился невесть откуда взявшийся здесь стервятник…

Я проснулась на руках продолжающего сидеть возле трактира Порто и, сладко потянувшись, спросила:

– Мы уже пришли к тебе, дорогой?

– Да, – ответил он растерянным голосом. – Мне показалось, что ты умерла. Ты даже не дышала.

– Поцелуй меня, – попросила я нежно.

И он впечатал мне в рот огромные, пахнущие жевательным табаком и пивом губы, щекоча усами и нос мой и подбородок.

Это была настоящая жизнь…

Обычно люди не стоят внимания Аламанти. Достаточно человека использовать, а потом забыть о нем. Ибо вся эта чепуха с болтовней о благодарности свойственна равным по положению, происхождению, знатности. Уже какой-нибудь купчик не почувствует благодарности к своему слуге, если тот вытащит его пьяным из проруби. Скажет: «Заплачено!» А уж дворянин всякую услугу низкородного объявит честью для того и потребует еще и заплатить себе за то, что помощь от плебея принял, – согласился, например, быть вынесенным из пылающего дома. Король и вовсе весь народ свой почитает собственностью, использует подданных да и отшвыривает, как вещь ненужную. Аламанти выше королей, посему и благодарность моя по отношению к толстяку, пронесшему меня на руках через половину Парижа, могла быть достаточной, если бы я его просто не убила.

Но Порто!.. Ах, этот великан Порто!.. Гвардеец роты де Зессара, оказавшийся в постели увальнем и неумехой, стесняющийся своей наготы и старающийся меня не поранить, не обидеть, не сделать мне больно… Он был так занят заботой обо мне, что мужской плуг его, оказавшийся тоже не ахти каким большим и совсем не толстым, то и пело увядал и норовил выскользнуть из меня.

Как ни странно, но мне было все это приятно. Никто за многие годы ни разу не спросил меня в постели:

– Тебе больно?.. Тебе удобно?.. Тебе не тяжело?

И спрашивал он искренне, переживал за меня, хотя и считал лежащую под собой женщину чем-то вроде навоза людского, прихваченного на грязной улице в квартале проституток и убийц, принесенного домой, как выброшенная кем-то вещь, и самой себе, в общем-то, ненужная. Была бы понятна такая заботливость, если бы он знал, кто я такая, если бы даже не верил, что я – Аламанти, но все равно был бы ласков. Но нет, он видел во мне просто усталую, испуганную женщину, которую он подобрал, обогрел, а она в благодарность подарила ему то, что может дать мужчине самая нищая женщина. При этом Порто действительно был настолько неопытен, что не сумел оценить моего мастерства в любовном деле, того, как сумела я его дважды возбудить в моменты спада его возможностей, как легко и ненавязчиво оседлала его, а после заставила уснуть.

Разумней всего было покинуть его утром. Порто бы и не вспомнил о прихваченной им на улице нищенке, а если бы и вспомнил, то никому бы не рассказал о том. Разумней было так поступить, если бы у меня было куда идти в Париже. Теперь, когда преследователи мои далеко от Анжелики и знают, что я сгорела заживо, мне надо только выждать несколько дней – и все те, кто разыскивал меня, чтобы присвоить деньги Аламанти, вынырнут на белый свет. Каждому из врагов моих будет лестно заявить вслух, что это его заслуга – уничтожение проклятой колдуньи…

Впрочем, заслуга ли? Если я умерла, то никто в целом свете не доберется до сокровищ нашего рода. Это значит, что они пропали и для иезуитов, и для ломбардцев. И тогда в смерти моей нет никакого смысла. И люди эти начнут ссориться. И не знающая истины толпа, не понимая ничего, начнет судить да рядить, говорить – и значит, проговариваться.

А мне достаточно слушать и… жить у Порто. Пусть даже в роли служанки. Или наложницы. Мне все равно. И даже приятно. Ибо Порто был первым в моей жизни мужчиной, который, войдя в меня, думал не о том, что ему самому в тот момент хорошо, а спросил:

– Тебе приятно?

Из замка в Андорре я ушла тем же путем, что и юная Юлия. Кто думает, что для Аламанти сделать это так же просто, как плюнуть на мостовую, глубоко ошибается. Отец дал мне лишь начатки сокровенных знаний, сказав при этом:

– Каждый из предков твоих, София, был лучше остальных в одном искусстве, но уступал иным в других. Не старайся превозмочь всех Аламанти во всем, что ты уз нала от них, ибо в этом случае ты просто устанешь и раз рушишь разум свой раньше времени. Но и не забывай ни о чем, чему учу тебя я. Ибо то или иное качество твое, разбуженное мною, может развиваться в отдельных случаях благодаря врожденным твоим талантам и усилиям, которые ты приложишь. Ибо не было и нет таких Аламанти, которые бы всю жизнь провели взаперти, не искали приключений. И там – в большом мире – ты обязательно станешь в чем-то лучше, в чем-то хуже меня, и сама найдешь свой истинный талант. Если будешь стараться, конечно.

За годы странствий своих, за годы борьбы я научилась многому. Так и в Андорре…

Я научилась там становиться невидимой. Это совсем просто, если умеешь внушать. Но не думаю, что всякому гипнотизеру под силу сотворять такое. Во всяком случае, мне думается, что ныне покойный Иегуда вряд ли мог даже догадаться об этом, а уж совершить подобный фокус не умел он и тем более. Глупый самоуверенный человек талант свой, вложенный в него Богом, не развивал, а нежил и холил. И к чему это привело? В последней схватке нашей, где Иегуда предстал предо мной в образе своего отца, назвавшись, как и тот, Повелителем снов, жид оказался значительно слабее, как гипнотизер, чем был он таковым в нашу первую встречу в Андорре. Ибо посвятил он жизнь свою не развитию собственного таланта, а приобретению опыта и искусства боевой китайской борьбы – дела никчемного, достойного людей звания низкого, ума примитивного. А я после исчезновения Иегуды из замка вспомнила слова отца, сказанные им в первый еще год наших занятий:

– Если камень лежит на дороге, то врагу, едущему к твоей крепости, он угрожает лишь тем, что конь о камень может споткнуться либо колесо подскочит – и тележная ось лопнет. Но если ты возьмешь тот же самый камень в руки, поднимешься с ним на крепостную стену, то камень этот станет оружием, способным размозжить голову твоему врагу либо его коню. Все знают это. Но никто не думает: что случилось с этим камнем?.. А все дело в том, – тут же объяснил отец, – что ты наполняешь камень, который поднимаешь на стену, силой своей, которую ты тратишь, пока сама с этим камнем поднимаешься вверх. Пот, вытекший из тебя, одышка и боль в мускулах переносятся в камень, копят в нем твою силу, которая, в конечном счете, и разбивает голову твоего врага вдребезги.