Волны совсем стали накрывать судно. Только рубка одна виднелась. Вода не успевала сбегать через шпигаты[19] и вкатывалась в кубрики.
Лицо Гутова пожелтело. Он совсем выбился из сил, но не отставал от Разуваева. Они и тут были вместе.
Два дня и три ночи продолжалась буря. А когда она кончилась, водолазы снова принялись за работу.
И вот наступил долгожданный день. Приготовления к подъему лодки были закончены.
Волнение охватило команду. В назначенное время, по четко установленному плану, все заняли свои места.
– Пошла! – негромко сказал командир.
– Вира! – прогремел боцман.
И сразу заработали лебедки на «Коммуне», специальном судне для подъема лодок. Пришли в движение мощные гини[20]. Многострунные тросы, продетые под днище «Девятки», вздрогнули и, натянувшись, медленно поползли вверх. Высокая многоэтажная «Коммуна» огрузла и глубоко вдавилась в воду.
– Вира сильней! – повторил боцман.
«Коммуна» задрожала и подпрыгнула. Это «Девятка» оторвалась от грунта.
Водолазы придвинулись к борту. Наконец под водой, отливая сталью, мелькнула большая сигарообразная тень. Еще не веря своим глазам, смотрели они сквозь воду на ржавую спину лодки, на погнутый конец перископа, на тросы – на все то, что они не раз освещали в глубине Балтики своими тусклыми лампочками. Дружное «ура» раскатилось по морскому простору и эхом отдалось в далеких берегах.
– Ура ЭПРОНу!
– Ура глубоководникам!
Наконец всплыла рубка подводной лодки.
На спасательных судах приспустили флаги. Отдать последнюю честь погибшим товарищам – таков морской закон.
Будто легкое дыхание пронеслось над затихшими кораблями:
И о погибших друзьях на «Палладе»
Грустную песню пою...
Эпроновцы сорвали с головы бескозырки.
Каждый вспомнил все пережитое...
Поднятую «Девятку» накрепко запеленали в стальные тросы и бережно повели в Кронштадт. Это было 22 июля 1933 года.
Камбузный нож
Плавучая мастерская «Красный горн» шла морским каналом. Уступив дорогу встречному кораблю, она отклонилась от фарватера. Через несколько минут судно застопорило ход. Винты больше не проворачивались.
Я стал снаряжаться в воду, чтобы устранить помеху. Решил одеться потеплее – морозы уже стояли, – даже бушлат напялил под зимнюю водолазную рубаху с рукавицами «Куда навьючил на себя столько? – сказал водолаз Науменко. – Мешать будет при работе!» Но я заупрямился, надел, и мы впервые поспорили из-за пустяка. А он мой приятель еще с кронштадтской школы, и жили мы с ним очень дружно, все делили.
Натянул я молча рубаху, взял в руки ножницы и спустился под корму судна. Гляжу – чего только не намотано на ступицы винта! Пеньковые, цинковые тросы, проволока, дранье, тряпки. Все это перепуталось так, что сразу не найти, где начало, где конец. «Операция тюльпан» – называем мы подобную работу. Нелегкий цветочек!
Сел я на лопасть винта, ногами ее обхватил и ножницами проволоку режу. Нащупываю концы, тряпки и сбрасываю на грунт. Утомился. Наконец последний обрывок троса остался на верхней ступице. Потянулся за ним и сорвался. На лету схватился за край лопасти, а он в острых заусеницах, и распорол себе рукавицу.
Камнем упал на грунт, и подошвы брякнули о сброшенное железо. Сразу обжало меня, а через прореху хлынула внутрь костюма ледяная вода.
Наступила особенная, подводная тишина, когда слышишь, как колотится твое сердце. Опустил я вниз рукавицу, воздух вырвался через нее из рубахи, и доступ воды прекратился. А сигнальный конец мой застрял на лопасти винта. Надо мне обратно туда подняться.
Одет я был чересчур плотно. Совсем не повернуться. Правильно Науменко предупреждал. Схватился за сигнал и попробовал на нем подтянуться к винтам. Дудки! Руки обратно скользят. Перестал тогда нажимать на золотник. Жду: сейчас поднимет воздухом. Не тут-то было! Выхлопывает воздух через рукавицу цепью больших пузырей и не поднимает меня. Дело бамбук! Задрал голову, смотрю вверх, хожу, дергаю сигналом, как вожжой, но он еще крепче в винтах застрял.
Хотел дать тревогу по воздушному шлангу, но и он наверху за что-то зацепился, пока я возился с сигналом. Конечно, на судне догадаются, что я попал в беду и пришлют водолаза, но скоро ли? Вторая помпа есть, только запасные шланги совсем новые, еще не употреблялись. В них полно пудры резиновой. Если сразу дать по ним воздух, так запорошишь водолазу глотку и легкие, задохнется. Необходимо сначала промыть их и раз тридцать прокачать воздухом – продуть. Этак они и к вечеру не управятся. Нет, надо самому освобождаться! Сначала сигнальную веревку перережу, а потом шланг распутаю. А воздуху мне хватит.
Вынул нож. Водолазными ножами мы редко пользовались, только носили с собой в футлярах, на всякий случай. Резал, резал им сигнал – что деревяшкой: хоть бы одну каболку – прядь – повредил!
Сигналы-то пеньковые нарочно крепкие подбирают, из смоленого трехдюймового троса, чтобы водолаза выдержать. Не берет нож.
Бросил сигнал и принялся за водолазные грузы. Мне лишь два тонких троса – брасса – и перерезать, а там освобожусь от свинцовых тяжестей, и меня воздухом к винтам поднимет.
Режу правый брасс, – вернее, перетираю. Потом обливаюсь, да еще забудусь, рукавицу вверх подниму – и сразу колючая студеная вода плеснет в костюм. Через полчаса, а может быть и больше, одолел один брасс.
Принялся было за второй. Глядь – метрах в трех от меня спускается на грунт водолаз. Закричал я от радости. Это же Науменко! Друг мой лучший, а теперь стал он мне во сто раз дороже.
Взял я сигнал и показываю: «Режь!» А Науменко подошел вплотную ко мне да как толкнет кулаком в грудь под манишку! Покатился я по грунту, а в рукавицу так и ввинтилась вода, начала заливать. Встал на колени, не могу в себя прийти от удивления и обиды. Ждал ведь его на помощь, а он меня бить! Неужели за то, что его не послушался, бушлат надел? Но это же пустяк!
Поднялся с грунта и пошел к нему объясняться. Для этого только шлем к шлему надо прислонить, и он услышит. Подхожу к Науменко, а он болтается из стороны в сторону. То весь воздух вытравит, и его обожмет так, что даже кренделем согнет, то забудет на золотник нажать и весь раздуется, вот-вот оторвет его от грунта. А глаза осовелые, голова мотается в шлеме, носом в иллюминатор клюет Что это с ним? И вдруг приятель мой задергал сигнал и ушел кверху.
А я опять остался один... Который теперь час? Не узнать под водой времени. Мне кажется, прошло уже часов двенадцать. Воды в костюме много. Коченею. Принялся чечетку свинцовыми подметками дробить, не от веселья, конечно. Плясал-плясал, уже ног не поднять. Вверх стал поглядывать, не идет ли помощь. Наконец вижу: приближаются из водяного тумана две знакомые подметки, колышутся обитые красной медью носки...
Опустился водолаз ниже. В руке огромный кухонный нож. У кока нашего на камбузе ножи всегда что бритвы. Вот хорошо, сразу мне сигнал разрежет! Ой, опять Науменко! Лицом к стеклу прилип, нос и губы сплющились.
Встал он на грунт, схватил мой сигнал и стал махать ножом, как саблей перед боем. «Ну, – думаю, – сейчас зарубит!» Вырвал я у него сигнал и бежать. А далеко ли убежишь, если конец на винтах запутан. Оглянулся, а он рядом. Догнал! Притянул меня к себе, взмахнул ножом и... отхватил сигнал у самой груди.
Дернул я за шланг, и меня подняли наверх. А на трапе доктор стоит, санитары, носилки... Стянули костюм, а из него ведра три воды на палубу вылилось. От носилок я отказался, сам в лазарет пошел. Переоделся в сухое, согрелся хорошо и поднялся на верхнюю палубу. А там Ярченко трясет сигнал и говорит:
