Во время бегства из Тюильри у меня украли часы и кошелек. Я посмеялась про себя по поводу своего одномоментного беспокойства из-за этих бесполезных вещей. И в помещении собрания я могла слышать крики толпы, когда она достигла Тюильри, и подумала, что сталось там с нашими верными друзьями. Особенно меня беспокоила принцесса де Ламбаль, которая могла жить в безопасности в Англии, но вернулась из-за любви ко мне.

Я молча заплакала, думая о том, что с нами теперь будет, поскольку мы не могли вернуться на руины, в которые эти люди превратят Тюильри.

Но что сейчас вообще имело значение? Зачем Сражаться за существование, за которое не стоило и бороться?

Нас разместили в Тампле, не в том дворце, который был замком храмовников и в котором однажды жил Артуа, и куда, как помню, я приехала однажды зимним днем в нарядных санях, чтобы пообедать с ним, а в крепости, примыкавшей к нему, в этой мрачной тюрьме, непохожей на Бастилию, с круглыми крепостными башнями, узкими окнами и двориками, лишенными солнца. Здесь нас держали как узников. Начальником Тампля был заместитель прокурора Жак Рене Эбер, человек, которого презирало большинство идейных лидеров, таких, как Демулен и Робеспьер. Это был жестокий и беспринципный человек, восхищавшийся революцией не потому, что он искренне верил в ее способность дать лучшую жизнь беднякам, а потому, что она давала ему возможность проявлять свою жестокость. Он добился влияния благодаря своей газете «Папаша Дюшен», в которой разжигал, как и многие другие, низменные страсти толпы.

Я сильно расстроилась, когда узнала, что нас поручили этому человеку. Он всегда пренебрежительно относился ко мне, и я знала, что он думает о различных скандальных сообщениях, которые писались обо мне. Я читала его дьявольские мысли, но вопреки страху мне удавалось казаться безразличной к нему, при этом я выглядела более высокомерной, чем когда-либо.

Но среди революционеров были лица, хотевшие показать нам и миру, что жестокость не входит в их программу. Именно они контролировали толпу, это они совсем недавно вырвали нас из кровожадных рук. Именно эти люди хотели реформ — свободы, равенства и братства, — с помощью конституционных методов; и в то время они находились у власти.

Поэтому жизнь для нас была не такой уж неудобной, какую, я уверена, Эбер желал нам создать. Для нас была оборудована большая башня Тампля, четыре комнаты выделили королю и четыре — Елизавете, мне и детям. Нам разрешали гулять в садике, правда, всегда под усиленной охраной, но не отказывали в этих прогулках, так как считалось, что они полезны для здоровья. Было достаточно еды и питья, были одежда и книги.

Я была поражена, как Людовик и Елизавета приспособились к подобной жизни. Совсем другое было со мной! Мне казалось, что у них нет никакой энергии. Елизавета была такой кроткой и принимала свалившееся на нас несчастье как Божью волю. Возможно, в этом заключалось различие между нами — у нее была вера, которой мне не хватало. Я по-своему завидовала им — как Людовику, так и Елизавете. Они вели себя пассивно, никогда не желая бороться, всегда все принимая. Елизавету утешала религия, и она говорила мне, что всегда мечтала о жизни монахини, стремилась к ней, и жизнь в Тампле казалась ей похожей на жизнь в монастыре. У Людовика также была своя религия, у него была пища и питье, большую часть дня и ночи он спал, и пока его не призывали защищать жизнь своего народа, он отдыхал.

Они раздражали меня, и все же я восхищалась ими и по-своему завидовала им.

Иногда я сидела у окна и наблюдала, как Людовик в саду учит дофина запускать воздушный змей. Всегда доброжелательный и спокойный, он ничем не походил на короля.

Я слышала, как многие простые люди, которых приводили стеречь нас и которые читали сообщения обо мне и короле в «Папаше Дюшен», выражали удивление, найдя короля таким простым человеком, игравшим со своим сыном в тюремном дворике, подсчитывающим, сколько квадратных футов в нем. Иногда они видели его дремавшим после принятия пищи или спокойно читающим. Они видели меня занятой шитьем, читающей детям, ухаживающей за ними, и я чувствовала, что это их удивляет. Я была высокомерной, это правда, но как могла столь надменная женщина позволять себе предаваться таким непристойным похождениям, о которых они слышали? Как могла такая Иезавель[6] заботиться о своей семье?

Я пришла к мысли, что если бы мы знали народ, а народ лучше знал нас, то не было бы революции.

Наступил сентябрь. Погода была все еще теплой. Новости о приближении пруссаков и австрийцев достигли Парижа. Толпы вышли на улицы. Они кричали, что скоро мои соотечественники будут в Париже и что они перебьют народ, который так плохо относился к королеве.

Я слышала выкрики: «Антуанетту повесить!»

Временное затишье кончилось. Что будет теперь?

Снова зазвонили колокола.

Мы собрались в одной комнате, вся семья. Больше всего нам хотелось быть вместе в это ужасное время.

— Возможно, — сказал король, — что герцог Брауншвейгский уже достиг Парижа. В этом случае мы можем ожидать, что нас очень скоро освободят.

Если бы это было так! У меня уже больше не осталось надежды, чтобы обманывать себя.

Под нашими окнами появилась толпа. Я слышала крики: «Антуанетту — к окну! Подойди и посмотри, что мы принесли тебе, Антуанетта».

Король подошел к окну и тут же сказал, чтобы я не подходила.

Но он опоздал. Я увидела. Я увидела пику, на которой была голова моей дорогой подруги принцессы де Ламбаль.

В ту же секунду я поняла, что, пока живу, никогда не избавлюсь от этого зрелища. Когда-то красивое лицо застыло в ужасной гримасе, все еще прекрасные волосы вокруг него… и эта страшная, страшная кровь.

Я почувствовала, как сознание покидает меня, и была рада забыться, хотя бы на время.

Чем они могли утешить меня?

— Почему она вернулась? — все спрашивала я. — Разве я не предупреждала ее? Она могла бы жить в безопасности в Англии. Что она кому-то сделала? Она просто любила меня…

Я вспомнила о сотне мелочей из прошлого. Как она приветствовала меня, когда я впервые приехала во Францию… Гораздо теплее, гораздо дружественнее, чем остальные члены семьи. «Она глупа», — говорил Вермон. О, моя самая дорогая и самая глупенькая Ламбаль! Почему ты покинула безопасную страну — чтобы быть со мной, утешать меня, разделять со мной несчастья? И закончить вот так!

Как я ненавидела их, этих ревущих дикарей, стоящих там. Моя ненависть переросла в ярость, это был единственный способ забыть свое горе.

Позднее они принесли мне кольцо — кольцо, которое я недавно подарила ей. Она носила его, когда толпа выволокла ее из тюрьмы, в которую ее заключили, когда нас привезли в Тампль.

Таков был результат того, что назвали сентябрьской резней, когда было дано разрешение убивать любых заключенных, в отношении которых имеются какие-либо подозрения.

Какая прекрасная возможность для толпы, когда люди, подобные Дантону, разрешили убийства! И как много моих друзей пострадало во время этой бойни! Несомненно, это были самые черные дни в истории Франции.

Спустя три недели после этого ужасного дня мы снова услышали крики на улицах. Мы собрались вместе, как и раньше, и стали ждать. Какое еще страшное событие нас ожидает?

Стража сказала нам, что сегодня народ не раздражен. Они радуются. Они танцуют на улицах. Мы скоро услышим это.