Лезли навязчивые ассоциации, порождая массу противоречивых дум. Странным казалось, как это раньше он, читая "Хождение по мукам", не обращал внимания на эти строки, проглатывал их, не ощутив вкуса. Они не задевали его душу. Теперь же он усмотрел в них особый смысл, подумал с сожалением: очень плохо, когда люди читают и не вчитываются в текст, не задумываются над тем, что написано кровью сердца.
Алексей Толстой не успокаивал. А Емельяну хотелось покоя, он готов был повторить лермонтовское: "Я б хотел забыться и заснуть". Снова подошел к книгам, долго смотрел на пестрое разноцветие корешков.
И неожиданно вспомнил про журнал, который дал ему Посадов. Нашел стихи Владимира Фирсова, зачитался:
Порою хочется заплакать.
Да что заплакать - закричать
Забиться в угол, как собаке,
И, накричавшись, замолчать.
Молчать, чтоб все, что в мире мимо
Прошло, оставшись за чертой,
Чтобы ни писем анонимов
С угрозою и клеветой,
Ни лжи, что тащится за мною,
Ни улюлюканья дельцов.
Но вот я вижу - за спиною
Встают края моих отцов.
Встают размашисто, свободно,
С избой отцовской над рекой.
Да что я, собственно, безродный?
Или беспаспортный какой?
И мне ли, сыну коммуниста,
Что продолжает путь отца,
Бояться подленького свиста
И улюлюканья дельца!
Но нет! Я помню каждый шаг
Многострадального народа…
Таких, как я, в иные годы
Меняли баре на собак.
Таким, как я, тюрьмой грозили
И, чтоб стереть с лица земли,
Таких, как я, сынов России
В Сибирь на каторгу вели.
Все было - пытки и угрозы.
Таких, как я, в иных годах
Сжигали в топках паровозов
И вешали на проводах.
Таким, как я, в годах тридцатых
Стреляли в спину кулаки.
Но несгибаемо и свято
К победе шли большевики.
Все было…
Даль черна от дыма.
В огне отцовские края.
В майданеках и освенцимах
Сжигали вот таких, как я.
И мне ли плакать, обессилев,
В жилетку собственной судьбы,
Когда велит судьба России
Не уклоняться от борьбы!
Прочитал и ахнул от удивления. Что за наваждение? А ведь это и впрямь о нем. Но ведь он не знаком с этим поэтом, никогда его не видел, не знает даже, молод он или стар. Еще раз повторил последние две строки.
Читал, а в голове плыли думы нестройными волнами, будоражили душу. Далекая и близкая история упрямо напоминала о современности, о том, что в мире еще много черных сил, жаждущих надеть на человечество ярмо рабства. Сколько еще бродит по планете претендентов на мировое господство, вещающих о превосходстве своей расы и нации - всяческих последователей Адольфа Гитлера! То там, то сям по городам Западной Европы мелькает проклятая людьми фашистская свастика и недобитые эсэсовцы устраивают сборища, мечтая о реванше. А за океаном "бешеные" и "полубешеные" с Голдуотером и ку-клукс-кланом во главе размахивают атомной бомбой. И международный сионизм сеет ветер.
…А ночью Емельяну приснился старый, давнишний и необъяснимо странный сон: южный город с голубым знойным небом и бирюзовой набережной, высокой горой и со старинной крепостью на ней, в которой размещается то ли пограничная застава, то ли военно-исторический музей. Такого города нет в природе, но Емельян знает его до последнего переулка. Он навещает его во сне, этот дивный город без названия. И каждый раз Глебов собирается проникнуть в крепость - ему очень нужно там побывать, - и всякий раз что-нибудь да помешает ему. Иногда он поднимается на гору, с большим трудом добирается до самых ворот… В этот город Емельян приглашает своих друзей, с которыми приятно разделить восторг перед красотой чудесного края. Он ведет их через долины, сады и виноградники, что лежат на пути в город, по горам, окутанным сиреневыми и алыми облаками, сквозь которые где-то в бесконечной дали синеет море и машет белым крылом то ли гигантская чайка, то ли парус.
- У тебя сегодня во сне было такое очарованное лицо. Интересно, что тебе снилось? - спросила утром жена.
- Опять мой город. Я был в нем с Алексеем Васильевичем в командировке. Мы ставили там спектакль "Преображение России".
Посадов поехал в горком партии и там узнал: перед ним у секретаря горкома был Петр Васильевич Климов, и тоже по делу Глебова. В горкоме его выслушали с должным вниманием и пришли к мнению, что одновременное появление о Глебове двух фельетонов - далеко не случайное совпадение. Секретарь горкома позвонил Чернову и посоветовал:
- Не делайте в отношении Глебова поспешных выводов. Тут явный сговор. Нужно разобраться.
- Да, конечно, тенденция чувствуется, - согласился Чернов. - Но факты остаются фактами, они против Глебова.
- Это все надо тщательно проверить, - настаивал секретарь горкома. - Поповин - жулик и авантюрист. Это факт проверенный. Разоблачил его Глебов. Это тоже факт достоверный. Вот отсюда и танцуйте. Да, между прочим, Игорь Поликарпович, не знаю - поздравлять тебя или как, но решение о твоем уходе на персональную состоялось
- Спасибо. Устал я, - сокрушенно вздохнул Чернов. Теперь он мог действительно отдохнуть.
Игорь Поликарпович сам не пошел на заседание парткома завода "Богатырь", поручив это дело Грищенке, которого просил в случае каких-нибудь непредвиденных осложнений немедленно звонить ему. И вот сразу же после звонка секретаря горкома звонок Грищенки, и такой растерянно-виноватый голос:
- Игорь Поликарпович, ничего не получается. Есть новые обстоятельства в пользу Глебова. Словом, все члены парткома решительно поддерживают Глебова и не согласны с точкой зрения райкома.
- Хорошо, пусть принимают решение, какое считают нужным, - спокойно ответил Чернов. - Приезжайте в райком.
Грищенко был озадачен, ожидал, что Чернов вспылит, обрушит на него поток тяжких упреков, обвинений в бесхребетности, в неспособности "проводить линию". "Что все это значит? - спрашивал он себя. - Откуда такая неожиданная податливость Чернова? Не мог же он отступиться от своего решения: такого с ним не случалось".
"Новые обстоятельства в пользу Глебова", о которых сказал он по телефону Чернову, заключались в следующем: партком располагал официальным документом из военного ведомства о мошенничестве Поповина с его "предсмертным" письмом. Кроме того, в день заседания в партком завода пришло авиаписьмо из Ленинграда от Леона Федина - бывшего пограничника заставы Глебова. 22 июня 1941 года Федин попал в плен к гитлеровцам и там встретился с раненым пограничником Матвеевым, который рассказал, как предал его Поповин, струсил и оставил на поле боя раненым. Следовательно, обвинения, брошенные Глебову фельетонистом, оказались неосновательными, фальшивыми, не говоря уже о самом тоне фельетона. Выходит, что клеветником был не Глебов, а фельетонист. Уже сам этот факт внушал рабочим доверие к Глебову и ставил под сомнение и второе обвинение, выдвинутое Грошем и Озеровым. "Мы верим Глебову и не доверяем газете, - в один голос говорили члены парткома, выражая мнение большинства коммунистов завода. - Это провокация, сговор жуликов!"
