- Не может быть… - простонал Максим Иванович.

- Это печально, но факт.

- Почему ж я ничего не знаю? - прорвалось у генерала.

- Что ж, явление довольно распространенное: родители не знают своих детей. Во-вторых, дорогой Максим, ты поступил легкомысленно с Поповиным, подписав ходатайство на Золотую Звезду. Ведь он просто авантюрист. И весь шум вокруг него тоже авантюра.

Глебов подробно рассказал Братишке о Поповине. А уж потом обстоятельно, как на следствии, изложил то, что произошло на Москве-реке. Максим Иванович был так оглушен неожиданными для него фактами, что в первые мгновения не мог произнести ни единого слова. Он растерянно водил вокруг позеленевшими глазами, приоткрывая рот, словно рыба, выброшенная на берег. Ему хотелось крикнуть: "Неправда!" Но это уже ничего не могло изменить.

- Значит, суд? - упавшим голосом спросил он.

- Да, суд, Максим Иванович.

Генерал снова замолчал. Его глаза стали суровыми, и он проронил сквозь зубы:

- Я с него десять шкур спущу… Только не суд. Пойми меня, Емельян! Позор!

- Я тебя хорошо понимаю. Но тысячи рабочих нашего завода, которые требуют суда и сурового наказания, не поймут тебя и не оправдают.

После этих слов генерал сник, опустил голову, обхватив ее руками. Потом, придя в себя, он поднял тяжелый взгляд и произнес, как приговор:

- Хай так - по справедливости, по закону - суд! Черт с ним. Мне только одно непонятно: откуда в нем и когда появилась вот эта зараза? Мы ведь в нем души не чаяли… Я хотел в сыне видеть себя. Свое будущее. Ты меня понимаешь, Емельян? Ведь ты тоже отец. Недаром же люди и молитву начинали словами: во имя отца и сына… Отцы, конечно, виноваты. Но только ли они? Не дом же растлил его? Тащат к нам с Запада всякую заразу… - Генерал уже пришел в себя. Он, кажется, сам увидел ответ на свой вопрос, только что заданный Глебову.

В этот день Максим Иванович Братишка на дачу возвращался раньше обычного. В последнее время он находился в таком подавленном состоянии, что оно не могло не отразиться на его самочувствии. Покалывало сердце, голова казалась свинцово-тяжелой. С утра клонило ко сну. В машине он попытался вздремнуть и не смог. Одолевали неуемные мысли. Слишком внезапно обрушилась на него беда, пришла с той стороны, откуда он никак не ожидал. Он всегда считал, что у него растет если не примерный сын, то просто хороший, славный парень, за которого родителям не придется краснеть. Максим Иванович был уверен, что он все знает о своем сыне, что у Димы нет никаких секретов от отца. Как вдруг выяснилось, что он совсем не знает своего сына. Давно ли?

Генерал поднял тяжелые веки и устало посмотрел на дорогу, по которой ровно и плавно, почти бесшумно мчалась машина. Вдруг он увидел совсем новую дорогу. Вернее, это было все то же гладкое, прямое, как струна, фиолетово-сизое, со стальными переливами на подъемах шоссе, но теперь Максим Иванович смотрел на него другими глазами и увидел то, чего не замечал прежде: с обеих сторон вдоль шоссе стройными шеренгами стояли тополя.

Максим Иванович вспомнил эту дорогу в довоенные годы и во времена Отечественной войны: тогда не было этих тополей. Они пришли в таком обилии в подмосковный пейзаж уже после войны. Рядом с тополями гуськом бежали такие же молодые лиственницы, которых также не было на дорогах Подмосковья, на бульварах и в парках столицы в довоенные годы. А генерал, глядя на них, снова думал о сыне, в который раз спрашивая себя: случайно вышла у Димы такая неприятная история или нет? Он дотошно рылся в тайниках памяти, чтоб ответить безошибочно, объективно - не кому-нибудь, а себе, обстоятельно и точно, ибо от этого ответа зависело многое. Генерал хотел знать, почему его сын стал таким, а не тем, кого в нем желал видеть отец; кто виноват в этом и какова доля вины отца?

Дети должны быть лучше своих родителей. Эта немудреная мысль давно, еще в войну, овладела Максимом Ивановичем, в ее логичности он не сомневался и всякое отклонение от нее считал чрезвычайным происшествием.

Максим Иванович думал о сыне. Мальчик был любознательный, всем увлекался. Его волновала романтика воинского подвига, открытий и приключений. Он с жадностью просил отца рассказать не сказку, а "случай", эпизод из жизни, и Максим Иванович всегда с охотой рассказывал. Мальчик слушал, затаив дыхание, казалось, слушал бы без конца, и было видно, что он гордился своим отцом и где-то завидовал ему. Максим Иванович поведал сыну и о первых боях с гитлеровцами 22 июня 1941 года, о том, как его сбили над пограничной заставой, как потом с группой Емельяна Глебова он действовал во вражеском тылу, как перешел линию фронта по поручению командира партизанского отряда и как затем снова летал уже на штурмовике на Севере, у берегов Баренцева моря. Максиму Ивановичу было что рассказать сыну. И когда в День Победы, 9 мая, он надевал парадный мундир со всеми наградами, Дима садился на колени отца, бережно трогал ордена и медали, с восхищением спрашивал: "А этот за какой подвиг?"

Максим Иванович, испытывая приятное чувство радости и гордости за себя и за сына, воскрешал в памяти незабываемые дни своей жизни…

Генерал прикрыл тяжелыми веками воспаленные глаза, широкая ладонь тихо и мягко легла на серое, осунувшееся лицо, из глубин памяти выплыли прожитое и пережитое…

Генерал Братишка вздрогнул и открыл глаза. Машина теперь мчалась через дубраву. Но что это? В разгар лета могучие дубы стояли голыми, безлистыми. Казалось, по ним прошелся ураган огня или эпидемия страшной хворобы. Он спросил шофера с недоумением:

- Что ж это такое, Пахомыч? Чума пронеслась?

- Похоже, Максим Иванович. Вроде саранчи. Червяк такой есть, зеленый и прожорливый. Вроде непарного шелкопряда. Как нападет - весь лист сожрет, подчистую. И никакого от него спасу нет. Листожор называется или что-то в этом роде.

Максим Иванович снова прикрыл глаза и опять думал о сыне, продолжая воскрешать в памяти картины былого.

Сын трогал Золотую Звезду Героя и спрашивал: "А это за что?" Спрашивал не в первый раз, и не в первый раз отвечал отец. Он думал: сын хочет запомнить все, до единой детали, до интонации в голосе, до резкого жеста, до выражения подвижного характерного отцовского лица. Он знал: сын рассказывает мальчишкам о боевых подвигах своего отца.

Это было в Восточной Пруссии. Подполковник Братишка, командир истребительного полка, вел ночной бой с фашистскими самолетами над самым передним краем. Жестокий бой, в котором с обеих сторон участвовало не меньше двух десятков машин. Горели самолеты, кометами падали, прочертив огненной траекторией ночное небо. И не сразу можно было определить, чьи падают - свои или чужие. В эфире резко, отрывисто звучала нервическая речь на русском и немецком языках, пересыпаемая ругательствами. А когда воздушный бой окончился и уцелевшие самолеты уходили на свои аэродромы, подполковник Братишка пристроился в хвост последней фашистской машины. Он не стрелял, нет, он задался совсем иной целью, рассчитав, что в темноте фашисты примут его за своего. И расчет этот оказался верным. Братишка видел с высоты черного неба, как вспыхнули аэродромные огни и вражеские самолеты один за другим с полуразворота шли на посадку и, едва коснувшись земли колесами шасси, быстро сворачивали в сторону со взлетно-посадочной площадки. Братишка шел последним на вражеский аэродром, и, снизившись, он увидел впереди и справа от себя целую шеренгу самолетов, с которыми ему и его товарищам еще не раз предстояло вести смертельный бой в воздухе. А он решил разделаться с ними не в небе, а на земле, разделаться тут же, безотлагательно, сию минуту. Его самолет на бреющем полете шел над чужим аэродромом, а глаза летчика через прицел пулемета выхватывали из ночной темноты силуэты вражеских самолетов, стоящих на земле. Неподвижные, легко уязвимые цели стояли рядом, беспомощно-обреченные, под дулами крупнокалиберных пулеметов самолета советского летчика. Максим Иванович открыл по самолетам врага шквальный огонь.