Появление в редакции Урицкого не очень обрадовало Бонч-Бруевича. Как-никак, а опять не большевик. Однако уже после первого знакомства, после первых бесед с ним понял, что опасения напрасны. Сразу же энергично взявшись за работу в редакции газеты, Моисей Соломонович как-то непроизвольно, без специального назначения стал исполнять обязанности заместителя главного редактора, поддерживая линию большевиков, остро критикуя соглашательскую и оборонческую политику меньшевиков.

Близкое общение с Бонч-Бруевичем было для Урицкого отличной школой большевизма. Для него стала ясной общая социально-политическая установка меньшевиков: социалистическая революция якобы возможна только через много лет после буржуазно-демократической революции, после длительной полосы капиталистического развития страны. Отсюда и соглашательство меньшевиков с буржуазными партиями, их отношение к Временному буржуазному правительству. Моисей Соломонович никогда не был «оборонцем», никогда, ни в своих статьях, ни в выступлениях, не поддерживал ратовавших за «войну до победы» и всегда считал главной целью социал-демократов пролетарскую революцию. Что же касается объединения всех социал-демократов в единую партию, что ранее казалось ему целесообразным, то нельзя не согласиться, подумал он, с решением собрания Петербургского Комитета РСДРП (большевиков), состоявшегося через неделю после возвращения его на родину. С этим решением познакомила Урицкого Елена Дмитриевна Стасова: «Петербургский Комитет считает возможным и желательным объединение с организациями меньшевиков, которые признают решения Циммервальда и Кинталя[3] и необходимость, как и неизбежность, революционной борьбы пролетариата в настоящий момент не только за политическую, но и за экономическую часть программы-минимум РСДРП».

Задумался Моисей Соломонович и над словами одного товарища, сказавшего о нем, что «его пребывание в группе меньшевиков — недоразумение».

Сильное впечатление произвели на Урицкого «Письма из далека» Ленина. Два из пяти привезла в Петроград Александра Михайловна Коллонтай и передала их для печати в редакцию «Правды». Ленин предупреждал, что «первая революция, порожденная всемирной империалистской войной, разразилась. Эта первая революция, наверное, не будет последней». Разве не эти же мысли высказывал и сам Урицкий за границей? В письме Ленина давалась характеристика Временному правительству: оно «не может дать народу ни мира, ни хлеба, ни свободы». Разве не так же думает и Урицкий? В этом же письме Владимир Ильич отмечал, что наряду с Временным правительством в революции родилось главное — неофициальное рабочее правительство в лице Советов. Ленин призывал к укреплению, расширению, развитию роли и значения Совета рабочих депутатов. Это было программой действий, программой, с которой теперь ежедневно выступает на страницах печати и Моисей Соломонович Урицкий.

Не прошло и двух недель с момента возвращения Урицкого в Петроград, а у него было ощущение, что другой жизнью он никогда и не жил. Последние дни марта, яркое весеннее солнце сгоняло темный снег с улиц Петрограда; казалось, что и сама природа принимает участие в революции, поднимает настроение, придает смелость и решительность действиям, рождает надежду на близкую победу. Дни Моисея Соломоновича были заполнены до предела: митинги, заседания, беседы, споры, а ночью редактирование статей, корректура. Он почти не бывает в своей комнате на Васильевском острове, в которой поселился по рекомендации Стасовой. Почти круглые сутки в Таврическом дворце. Сегодня там военные, идут митинги войсковых частей. Выступают эсеры, кадеты, меньшевики. Урицкий прислушивается. «Война до победы Антанты!» — лейтмотив их речей. Как-то странно Урицкому видеть генералов с красными бантами на френчах. Они довольно улыбаются, приветствуя призывы оборонцев. Но в зале находятся и окопные солдаты. Они-то знают цену солдатской крови и яростно поддерживают большевистских ораторов. «Долой войну!», «Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов!», «Землю — крестьянам, фабрика — рабочим!» — кричат они. А под окнами дворца толпа солдаток: «Верните наших мужей из окопов, хлеба — детям!»

23 марта 1917 года здание Таврического дворца опустело, все депутаты Совета вышли на улицы города, чтобы проводить в последний путь погибших в дни Февральской революции.

Урицкий шагает вместе с членами редакции «Известий». Толпа демонстрантов как-то незаметно оттерла Моисея Соломоновича от редакторской группы, и он оказался среди рабочих и солдат. В пути возникают импровизированные митинги. Охваченный общим порывом, Урицкий поднимается на самодельную трибуну:

— Не просить, а требовать от правительства прекратить войну, ввести рабочий контроль на фабриках и заводах, установить восьмичасовой рабочий день, покончить с голодом, отобрать у помещиков землю!

Кто-то мягко положил на плечо Урицкого руку. Разгоряченный выступлением, он не сразу узнал закутанную в теплый платок Стасову. С ней Галина Флаксерман.

— Слушали вас, Моисей Соломонович, слушали, — улыбается Стасова. — Думаю, что вам пора к нам в «Правду». Да и Бонч горой стоит за вас.

— Мой брат Юра Флаксерман, — представила Галина Константиновна шедшего рядом молодого человека. — Приехал из Нижнего, мечтает о журналистской работе.

— Ну что ж, дело хорошее, — пожал крепкую руку молодого человека Урицкий. — Вот уйду в «Правду», — пошутил он, — займете мое место в «Известиях».

— Ну, куда мне до вас, — густо покраснел Юра.

Судьба в дальнейшем свяжет их в работе, молодой журналист станет «тенью» опытного революционного журналиста Урицкого.

Вот и Марсово поле. Земля приняла навечно своих сынов. Люди запели «Интернационал». Пела тысячи друзой погибших. Песня гремела над Марсовым полем, над притихшим Петроградом. Играл духовой оркестр кронштадтских моряков. Единственный в Петрограде оркестр, который играл «Интернационал», правда, пока еще по нотам.

Утром 24 марта 1917 года вышел очередной номер «Известий» с отчетом Урицкого о похоронах героев революции.

В этот же день в буржуазных газетах было напечатано заявление министра иностранных дел Временного правительства о задачах России в войне. Заявление, которое несло в себе открытый вызов революционным массам. Игнорируя манифест Совета, обращенный к народам мира, Милюков даже не упомянул о свершившейся революции. Он провозгласил целью войны захват русскими войсками Константинополя и проливов.

Заявление Милюкова бурно обсуждалось в Таврическом дворце во фракциях депутатов Совета.

Большевики, которые знали не понаслышке, каким тяжелым бременем лежит империалистическая война на плечах рабочих и крестьян, после выступления Милюкова недвусмысленно заявили:

— Ни Константинополь, ни Дарданеллы рабочему классу не нужны. Война должна быть немедленно закончена без аннексии и контрибуций$7

А меньшевистско-эсеровское руководство Петросовета встало на путь поддержки буржуазии. Оно пыталось доказать, что война перестала быть империалистической, поскольку самодержавие уничтожено, и поэтому должна продолжаться.

С 29 марта по 3 апреля состоялось созванное по инициативе Исполкома Петроградского Совета совещание Советов, возникших в течение марта по всей стране.

— Ну, Юра, вот тебе первое серьезное журналистское задание, — сказал Урицкий Юрию Флаксерману. — Будем готовить отчеты для «Известий», нужно побывать во всех фракциях и сказать в отчетах самое главное.

Молодой журналист принялся за дело.

На объединенном заседании фракций, когда пришли делегаты-большевики и Чхеидзе предоставил слово для доклада Ленину, к Юрию Флаксермаиу быстро подошел Урицкий и сказал:

— Вы будете секретарствовать на этом совещании. Вот вам бумага, постарайтесь подробней и точней записать речь Ленина. Это очень важно.

Моисей Соломонович усадил Флаксермана на специальное место, предназначенное для секретарей.

Ленин поднялся на трибуну с тезисами, заппсапиыми на небольших листках из школьной тетради. Многие в зале впервые увидели Ленина — невысокий, коренастый человек с огромным лбом. Рыжеватые волосы, бородка клинышком, подстриженные «щеточкой» усы. Очень внимательные, охватывающие сразу весь зал глаза.