* * *

Дорогая малютка лежала в постели, бледная, но прелестная. Такая обворожительная, и бледная, и трогательная в своей бледности, с такой трогательной и усталой, но при этом задорной улыбкой, что Фанфан готов был... Бог мой, на что он был готов? Мы думаем, по меньшей мере взять Бастилию и положить к ногам очаровательной свидетельницы своих недавних подвигов! Но вместо этого сказал:

- Я принес тебе драже, оно помогает от слабости!

- Только не переедай конфет, дорогая Фаншетта! - заметила очаровательная Элеонора Колиньон и ушла, вызванная звонком какай-то заказчицы. Когда закрылась дверь комнаты, Фанфан услышал:

- От моей слабости ты лучшее лекарство, Фанфан!

Так приветствовала Фанфана немощная прелестница, взяв его при этом за руку и поцеловав ее!

Поскольку человек - существо смертное, нужно срывать цветы жизни и без размышлений отдаваться порывам момента! Не осенило ли Фанфана сказать это мадемуазель Колиньон прямо тогда? Мы охотно верим в это! И ещё в то, что четырнадцать дней в теплой постели, в теплой комнате, и бордосское вино, которое она получала, чтобы преодолеть приступы слабости, могут вызвать вполне определенные порывы!

И вот вам доказательство:

- Я тебя люблю, Фанфан, - вдруг заявила Фаншетта, и из глаз её брызнули слезы, что тогда было вообще в моде, а в этом случае ещё и уместно. - Все эти четырнадцать дней я только о тебе и думала!

- Клянусь святыми дарами, - воскликнул Фанфан, как раз читавший жизнеописание Генриха IY, с восторгом приветствуя эту новость, хотя и восприняв её как вполне нормальную вещь, и сообщил в ответ:

- Я тебя тоже! - услышав слабый, наполовину недоверчивый, наполовину удивленный шепот: - Правда?

- Гром меня разрази! - сказал Фанфан (все ещё как Генрих IY). - Чтоб меня черти взяли, если я лгу!

И на очередной вопрос, который всегда следует в таких ситуациях, и который был задан с ласковым и недоверчивым восторгом:

- Фанфан, я тебе нравлюсь? - ответил:

- Ты мне не веришь? - (он готов был изрубить в лапшу того, кто скажет Фаншетте, что это неправда). - Скажи, что веришь!

Фаншетта, глядя на него, уже не плакала и выглядела очень серьезной

- Верю! - выдохнула она. - Ты так прекрасно пахнешь, и в туфлях! Ах, погладь меня, любовь моя!

- С удовольствием. Но где? - в смятении спросил наш герой.

- Не знаю! - простонала она. - Любовь моя, мама уже с тобой поговорила?

- Нет! - голос Фанфана сел от избытка чувств. - О чем?

- Тогда спроси её сам! - вздохнула наша больная шельмочка, которую присутствие Фанфана настолько выводило из себя, что она уже начинала гладить его сама...

Когда Фанфан собрался уходить, Элеонора Колиньон, тихо прикрыв дверь за заказчицей, ласково ему улыбнулась.

- Вы собирались говорить со мной, мадам? - спросил он неуверенно, надеясь, что это смятение не заметно. - Мне только что сказала Фаншетта...

- Пойдем в мою комнату, ладно? Там спокойнее. Я только запру магазин..., - добавила она, поворачивая ключ в замке.

Фанфан, сгорая от любопытства, поднялся с ней по лестнице и вошел в небольшую комнату, чье единственное окно выходило в сад - а за стеной сада видны были свиньи, валявшиеся в грязи. Здесь, в комнате, уже не слышен был шум с улицы и грохот экипажей, разве что сюда доносилось кудахтанье кур. Комната была обставлена весело и уютно, - большая кровать с покрывалом розового шелка, черный круглый столик, отделанный перламутром, мраморное трюмо с умывальником и кувшином для воды - все тоже в розовых тонах, и ещё шкаф и небольшая кушетка, обтянутая золотой парчей. Стены были оклеены бумажными обоями в цветочек, на них висели гравюры с изображениями галеонов.

- Как тут красиво! - воскликнул Фанфан, ещё никогда не видевший столько удивительных вещей, и подошел взглянуть вблизи на гравюры. Когда-нибудь хотел бы я стать капитаном на таком корабле! - мечтательно протянул он с неповторимой улыбкой, которую унаследовал от матери. Потом заметил, что Элеонора, севшая на небольшую кушетку, смотрит на него, как ему показалось, с лаской и нежностью. У Элеоноры, как и у Фаншетты, были огромные сияющие карие глаза. Она похлопала рукой по кушетке, давая понять, что приглашает Фанфана сесть рядом. Он сел, держа колени вместе и положив на них руки, все ещё чувствуя себя скованным в такой великолепной комнате.

- Фанфан!

- Да, мадам?

- Ты счастлив?

- О, ещё как! - воскликнул он, подумав о Фаншетте. - Тут мне так хорошо, мадам! - И только потом удивился - вначале потому, что ему задан был столь странный вопрос, а потом потому, что заметил - вопрос-то был спонтанный, но в его ответе могло быть нечто лживое. И потому вдруг нахмурился. Почему?

- Мне только чуть грустно, - решил сказать он правду. - Мой друг Гужон собрался покидать наш квартал. Его родители открывают магазин довольно далеко отсюда - где-то в Тюильри. Вчера узнав об этом, я ночь почти не спал.

- Это не так далеко, - ласково сказала Элеонора и взяла при этом за руку.

- Конечно нет, но по-старому все равно не будет. Мы не увидимся больше (и он вздохнул). И ещё говорят, что по жалобам монахинь из приюта всех шлюх заставят перебраться в другие места. И если Святой Отец и Николя Безымянный тоже уедут, я останусь совсем один!

После минутной паузы Элеонора, тронутая этой его внезапной меланхолией, сказала:

- Фанфан, ты бы хотел здесь жить? Тебе бы нравилось у нас?

- Здесь? - ошеломленно воскликнул он. - С вами?

Она кивнула. Фанфан огляделся, не веря своим глазам, потом рукою ткнул себя в грудь:

- Я?

- Да, ты! Ты, милый маленький беспризорник!

- О, я бы лучше жил здесь, чем с Картушем! - наивно заявил он и добавил в качестве пояснения: - Это мой старый друг, он орудует в районе Бастилии и вокруг нее. Я говорил себе, когда шел к вам, - чем быть одному, лучше присоединиться к банде Картуша!

- А что твоя семья?

- Ну, моя семья...

- Я знаю! - (Элеонора поднялась, взяла какую-то коробочку и протянула Фанфану конфетку). - О тебе уже никто не заботится, живешь зимой в этой ужасной кузнице, где нет огня, ешь, где придется, и часто никуда не ходишь, потому что тебе не нравится, что происходит дома. А ночью часто плачешь.

- О, это нет! Я никогда не плачу, никогда! - воскликнул он, словно его иголкой ткнули, но тут напоминание о его жалкой доле взяло свое, подбородок задрожал и Фанфан к стыду своему почувствовал, как по щекам его текут неудержимые слезы. Он вдруг захлопал носом, но между двумя всхлипами все же сумел спросить:

- Но как вы узнали, что я плачу? Ведь это видел лишь Святой Отец?

- Он рассказал своей матери... ну, а остальное... в чем ты ему не мог довериться, мне рассказала одна моя заказчица, мадам Трикото.

- Мадам Трикото?

- Мать Святого отца.

- О, мадам шлюшка? Я и не знал, как её зовут. Ну нет! Святой Отец, предатель чертов! Что он наговорил обо мне? Я ему задам!

Фанфан действительно был зол: они-то говорили как мужчина с мужчиной, а этот олух все раззвонил своей матери!

- Успокойся, - рассмеялась Элеонора. - И съешь конфетку! Святой Отец сделал это, потому что он тебя любит. Ну что? Согласен? Будешь жить у нас?

Фанфан стремительно кинулся ей в объятия, расцеловал в обе щеки, но при этом вновь расплакался. Когда же успокоился, сказал:

- С вашего позволения... мне нужно ещё подумать. - Он не переносил никакого давления, как бы не хотелось ему чего-то.

- Пойдем теперь сказать Фаншетте, что ты согласен, - сказав это, Элеонора загнала Фанфана в угол.

- Так значит я вам так нравлюсь? - спросил он едва слышно.

- С того дня, как я увидела, как порют тебя в приюте августинок, - я поклялась защищать тебя, мой дорогой!.