Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Международные террористы, — с нажимом сказал Феликс Эдмундович.

— Почему это?

— Все они финансируются английской, французской, американской, немецкой и японской разведками. Это политика, друг мой.

Петерс был тугодум и ни о какой политике не имел понятия. Но он просмотрел список людей, посещавших тайную квартиру. Среди них были и поляк Ильвовский, и латышский стрелок Ян Бредис, и еврейский адвокат Виленкин, ставший офицером, и два татарина, и даже некий безымянный негр (как потом выяснилось, это был трубочист-чухонец, приходивший прочистить камин). Поистине организация была международная и очень страшная.

И 29 мая, около двух часов дня, отряд чекистов во главе с Петерсом на грузовиках выехал в Малый Левшинский. Петерс постучал условным стуком, который узнал от медсестры. А в это время разномастные члены «Союза» играли в шахматы. Бедняги, они не подозревали, что их партия уже проиграна. Как легкомысленны они были, как доверялись кому ни попадя! Они держали секретную переписку и адреса всех квартир и явок прямо в столах, а из-под кровати чекисты извлекли нитроглицерин. Заговорщики даже не оказали сопротивления. И простодушный юнкер Иванов так и не понял, кто их выдал. Быть может, он постепенно догадался бы об этом, если б ему дали пожить еще хоть немножко.

Прочтя секретные бумаги заговорщиков, Петерс доложил Дзержинскому, что их главный штаб находится в Молочном переулке, под видом лечебницы; там-то и живет или, по крайней мере, бывает главарь заговора — неуловимый Савинков. Нужно было брать его не откладывая, пока он не знает об аресте своих товарищей. Дзержинский, конечно, предпочел бы сделать это самолично, но случилась загвоздка: ему необходимо было делать доклад на коллегии Совнаркома, так что он вынужден был отправить на операцию Петерса. Впрочем, это было не страшно: ведь он объяснил Петерсу, как выглядит Савинков. Он предусмотрел все. Он не мог только предвидеть, что в час, назначенный для захвата Савинкова, у того будет посетитель...

— Ах, Борис Викторович, вы не представляете, как приятно поговорить с интеллигентным человеком!

— Н-да... — сквозь зубы процедил Савинков: похоже, он не склонен был считать своего гостя интеллигентным человеком. Во время беседы он расхаживал по комнате, как запертый в клетку тигр, то и дело поглядывая в окно.

— Я всегда восторгался вашими произведениями.

— Послушайте, как вас там...

— Анатолий Васильевич.

— А, да... Г-н Луначарский, а как вы, собственно, узнали, что я тут живу?

— Так ведь у вашего подъезда круглыми сутками дежурят толпы курсисток и держат в руках ваши книги. Они мечтают об автографе.

— Что вы говорите! — удивился Савинков. Он еще раз выглянул в окно: действительно, курсистки стояли толпой, кричали «Борис, Борис!» и махали букетами. «Пожалуй, придется сменить квартиру», — подумал он. — Ну хорошо, а вам чего от меня нужно?

— Так вот же. — Луначарский протянул ему экземпляр «Коня бледного» на французском языке. — Я собираю автографы. И еще я хотел просить... быть может, вы согласитесь послушать мою новую революционную пьесу?

— А вы что — пишете?

— Да, мараю бумагу понемножку, — смущенно отвечал Луначарский, — пробую свои силы, знаете, то в одном, то в другом жанре... А вы разве меня не читали?

— Не читал, — буркнул Савинков. — И не собираюсь. — Он опять посмотрел через занавеску на улицу. К подъезду приближались несколько угрюмых латышей в кожаных куртках. «А это меня арестовывать идут», — догадался он. И в мозгу его в мгновение ока родился план.

— Уважаемый Анатолий Васильевич, — произнес он, приближаясь к гостю и приставляя к его виску револьвер, — будьте любезны сейчас сделать то, что я вам скажу...

Люди в кожаных куртках, рассредоточившись, оцепили подъезд; они уже готовы были ворваться внутрь, когда дверь распахнулась и из нее быстрым упругим шагом вышел стройный мужчина с русой бородкой несколько козлиного фасона и револьвером в руке.

— Скорей идите туда! — крикнул он. — Я его уже обезоружил.

— Слушаюсь, Феликс Эдмундович, — отвечал Петерс.

И латыши бросились вверх по лестнице. А стройный человек, замешавшись в толпу курсисток, уже стащил с себя козлиную бородку и пару секунд спустя, облаченный в дамскую юбку и жакетку, держа под мышкой томик своих произведений, все тем же ладным упругим шагом шел по улице...

— Вы арестованы! — закричал Петерс, набросившись на человека в красных гетрах и с кольцом на пальце и заламывая ему руки...

— Вы кретин, — говорил Дзержинский два часа спустя. — Я вас расстреляю.

— Но, Феликс Эдмундович, он же был в красных гетрах... И кольцо...

— К чорту кольцо! — Дзержинский в сердцах швырнул на пол массивную позолоченную побрякушку. Он был в отчаянии — не столько из-за того, что Савинков опять ускользнул, но из-за того, что след оказался ложным. «Где же, где же ОНО? Быть может, уж и не в Москве...» Одно лишь грело душу: болвана Луначарского успели избить так основательно, что в течение нескольких ближайших недель он не будет ни к кому приставать со своими революционными пьесами. «А с Савинковым я рано или поздно еще встречусь, и тогда мы поквитаемся...» — Так и быть, — мрачно сказал он Петерсу, — пока я вас пощажу.

Но он, конечно же, не пощадил тех, других. Они все умерли: латыш Бредис, расстрелянный латышскими стрелками; жид Виленкин, русский корнет Лопухин и остальные международные террористы. Отчаянный Савинков дважды пытался освободить их, и один раз дело почти удалось: на черном воронке, с подложным ордером на выдачу арестованных он подъехал к воротам Таганской тюрьмы, и их уже вывели из камер, но в последний миг начальник тюрьмы что-то заподозрил, и все сорвалось: они умерли, умерли все, и Савинкова столкнут с тюремной лестницы в назначенный час: лев революции не прощает обид.

Но пока что, летом восемнадцатого, все складывалось прескверно: и Пуришкевич пописывал свои гадкие статейки и дразнился, и Савинков был жив-здоров и чуть не каждую неделю организовывал в каком-нибудь городе или стране новый заговор, и висела над Феликсом Эдмундовичем еще одна страшная угроза... А все Брестский мир, будь он неладен!

Мирный договор, в соответствии с которым Германия аннексировала Польшу, разумеется, был Дзержинскому неприятен; но он был разумным человеком и, как и все главные большевики, понимал, что воевать дальше с Германией невозможно, поскольку все солдаты и матросы были заняты другими делами. В конце концов, Польша в течение последних двухсот лет все время была кем-нибудь порабощена, и Феликс Эдмундович полагал, что она сможет еще немного подождать, хотя сердце его и обливалось при этой мысли кровью. Если бы Дзержинский знал, что неуступчивость Германии на переговорах напрямую связана с личной обидой руководителя немецкой делегации Штромеля на руководителя советского государства Ленина, — он быстро сместил бы Ленина и смягчил противника! Но Штромель слишком хорошо помнил тот вечер в Цюрихе и не желал уступать ни пяди. Ленин знал, что просьбы бесполезны, а потому требовал соглашаться на все. ЦК привыкло его слушаться и махнуло рукой. Тягчайший, унизительнейший мир был подписан.

Но у Брестского мира было еще одно дурное последствие: немцы посадили в Москве своего посла, и послом этим оказался не кто иной, как Бауман-Мирбах, старый недруг Феликса Эдмундовича! Поистине от немцев исходили одни пакости и неприятности.

Мирбаха, естественно, нужно было убирать. Он знал многое. Исчезновение его должно было пройти тихо, не вызвав ни малейших подозрений: лист, как известно, прячут в лесу, а труп — под горами трупов, и оставалось лишь решить, из чьих тел соорудить эту гору... Да, нужна была тонкая игра. И в эту игру Дзержинский решил сыграть со своими старыми друзьями эсерами, только уже не правыми, к которым принадлежал Савинков, а левыми. Эти левые эсеры, в отличие от правых, были люди умеренные, добропорядочные и кроткие: они не готовили террористических актов, не организовывали заговоров, а только выступали на съездах и писали вежливые статьи в газеты, где ругали большевиков, осуждали Брестский мир и будоражили крестьянство. «Действительно какие-то левые», — недоумевал Зиновьев.

90
{"b":"121131","o":1}