«И вправду одни розовенькие птифурчики жрет... И — ничего... Я так и знал — организм весь насквозь проспиртован... Но такая лошадиная доза... Или дурак доктор принес поддельного яду?» В отчаянии Дзержинский предложил гостю выпить еще вина; тот согласился, но вновь начал требовать, чтобы «Ирина» отпила из его рюмки:

— Так не хошь мыслей моих узнать?

— Да я и так угадаю, Григорий Ефимович. Ваши мысли — о нас, женщинах.

— О России все мои мысли, — строго поправил старец.

— О России? И что вы о ней думаете?

— Спасать Россию надобно, вот што я думаю. Перво-наперво порядок в ней навести... Нехорошо мы живем, неправильно. У простых людей, таких как я, — куска хлеба нет, а у твово муженька палаты краше царских.

«Как это верно! — с горечью подумал Дзержинский. — Действительно, почему у моего тезки с колыбели денег куры не клюют, а я — потомок Иоанна Грозного! — вынужден добывать себе пропитание, посылая неотесанных кавказских бандитов на эксы?!» Феликса Эдмундовича вдруг охватило сочувствие к Григорию, стало жаль убивать его, как он ни старался подавить в себе эту неуместную жалость. «Я мог бы привлечь его к сотрудничеству... Ах нет, что за вздор я несу!.. Кольцо, я чуть не позабыл о нем... Похоже, я сделался таким же противоречивым и непостоянным, как эти слюнявые русские... Не нужно было читать Достоевского... Достоевский опасен — дурака англичанина вон до чего довел... Того гляди — начну деньги в печи жечь. Или это женское платье на меня так действует?»

— Отнять бы да поделить по справедливости... — бубнил тем временем Григорий. — Наворовали...

«Юсупов — вот кого бы убить! Да, настанет и его черед! На кол посажу, а друга Димочку — рядом, на другой... Сам буду есть компот ананасовый и на их мучения любоваться... Ах, хорошо! И в презрении быть хорошо... И мальчики кровавые в глазах... О, птица-тройка! Oh, those Russians! Подымите мне веки... Да никак я с ума схожу?!» — и Дзержинский огляделся, дико ворочая глазами. Вся кровь отхлынула от его лица.

— Иришка, да ты заснула, что ль? — с обидой сказал Распутин и больно ткнул его узловатым пальцем в бок. «Царевич я, — строго сказал себе Дзержинский, — довольно, стыдно...» И, мгновенно взяв себя в руки, произнес умильно-ласково:

— Прошу прощения, Григорий Ефимович, — задумалась... Так что вы говорите?

— Ничаво, говорю, вот царицка мне колечко волшебное подарит — и я Россию спасу...

Сердце Дзержинского тяжело екнуло.

— Что за колечко такое? — небрежным тоном осведомился он.

— Ох, хитрое колечко: кто им володеет — тот и Россией правит...

«Правит Россией! Ишь чего захотел! Умри, проходимец!» Праведный гнев, который Дзержинский долго старался в себе разжечь, наконец запылал в его груди, и он, молниеносным движением выхватив из рукава крошечный револьвер с насаженной на дуло картофелиной, выстрелил Григорию прямо в сердце. Тот подпрыгнул, схватился за грудь и упал на белоснежную медвежью шкуру... В тот же миг по лестнице застучали шаги, дверь распахнулась, и в комнату, Натыкаясь друг на друга, влетели остальные заговорщики, вооруженные до зубов: кто держал кастет, кто Велосипедную цепь, кто — гирю... «Свалились на готовенькое, трусы!» — тяжело дыша, подумал Дзержинский.

Распутин не был еще мертв: он дышал, он агонизировал. Правой рукою своею прикрывал он оба глаза и длинный пористый нос, левая рука его была вытянута вдоль тела; грудь его изредка высоко подымалась, и тело подергивали судороги. Доктор деловито пощупал его пульс. Остальные русские, как бараны, стояли над телом в молчаливом оцепенении. Британский шпион, опустившись на колени, поцеловал распятие и стал истово молиться...

— Ну что, доктор? — спросил наконец Пуришкевич.

— Мне кажется, мы его теряем, — деловито сказал Павлов.

— Шкура запачкается, — заметил Дмитрий Павлович (он был бледней всех, и глаза его растерянно блуждали). — Убрать бы надо...

— Так убирайте, — холодно сказал Дзержинский. Ему было несказанно приятно командовать слабонервным отпрыском лжецарского рода. — Я сделал свое дело. Где мои деньги?

— Дело еще не закончено, — сказал Юсупов. — Вы получите деньги после того, как мы все вместе избавимся от трупа.

— Я не нанимался помогать вам избавляться от трупа!

— Ради бога, не ссорьтесь! — проговорил Пуришкевич, примирительным жестом обнимая обоих за плечи. — Пан Станислав, друг мой, мы должны все вместе выпить за успех нашего дела! Господа, идемте же наверх... Сэр Соммерсет, прошу вас, встаньте! Вы окончательно простудитесь...

— Я пошутил, пан Станислав, — сказал Юсупов, обворожительно улыбаясь тезке, — разумеется, я заплачу вам немедленно... Деньги у меня в кабинете. Идемте. Я приготовил вам небольшой сюрприз.

Оставив наконец застывшее тело на полу, все вновь поднялись в кабинет. Пуришкевич разлил коньяк. Русские выпили не чокаясь и с жалостью поглядели на Моэма, который сидел в углу, подтянув колени к подбородку, прижимая к груди икону, и, стуча зубами, шептал: «Охти, пресвятые угодники...» Доктор подошел к нему, пощупал пульс, оттянул веко кверху и, пожав плечами, воротился на место. Был уже четвертый час ночи...

Дзержинский стащил с себя осточортевшую шляпку вместе с вуалью и париком, аккуратно спрятал их в сумку: он не собирался ни оставлять реквизит ненадежным товарищам, ни жечь его в камине. От грима кожу на лице стянуло; он взял протянутую доктором салфетку и стал вытираться. От коньяку отказался: ему не понравились слова тезки о каком-то «сюрпризе».

— Давайте же деньги, — нетерпеливо сказал он. Возможно, разумней было исчезнуть, не дожидаясь оплаты, но пятьдесят тысяч были для него в его нынешнем положении значительной суммой, да и заказчикам показалось бы подозрительно, если б assassin забыл про свой гонорар.

— Сейчас, сейчас. — Юсупов стоял спиной к нему, роясь в ящиках бюро.

«Что он так долго возится?» — подумал Дзержинский. Насторожившись, он стал пристально следить за движениями тезки. А тот, с недовольною миной шарахнув ящиком, зашел за ширмы, стоявшие в углу кабинета, и оттуда донеслись какие-то позвякивания... «Они хотят меня убить!» — пронеслось в голове у Дзержинского.

Он не успел метнуться к дверям — Пуришкевич приблизился к нему и, положив руку на плечо, сказал проникновенным голосом:

— Вы совершили настоящий подвиг, пан Станислав. Вы — герой. Позвольте же мне обнять и облобызать вас!

«Нет, они просто обычные жулики и не хотят мне платить, — успокаиваясь, подумал Дзержинский. — И что за отвратительная привычка у русских все время лизаться!» Он попытался отстраниться, но Пуришкевич уже держал его в объятиях. Хватка у него была железная, медвежья. «Почему только он отворачивает голову?» И в этот момент Юсупов, появляясь из-за ширм со штативом в руках, сказал с адской улыбочкой:

— А сейчас отсюда вылетит птичка...

Вспышка ослепила Дзержинского; он заморгал, пытаясь вырваться, но бесполезно: Пуришкевич не давал ему даже шевельнуться. «Он отвернулся, чтоб лица его на фото не было видно... А я — без грима, но в женском платье! Какие негодяи!»

Когда снимки были сделаны, Пуришкевич выпустил свою жертву. Дзержинский отряхнулся и сказал, стараясь сдерживать бешенство:

— Так вы — шантажисты! Вы меня обманули!

— Извините нас, пан Станислав, — оправдывался Пуришкевич. — Мы всего лишь желаем немного обезопасить себя. Со своей стороны мы обещаем вам, что в наших мемуарах ни единым словом не упомянем о вашем участии в деле.

— И о моем, — встрепенулся доктор Павлов.

— Me too... — слабо прошептал английский шпион.

— Да, да, конечно... Так вот, пан Станислав: если вдруг у вас когда-нибудь возникнет желание с кем-либо пооткровенничать — вспомните о фотографиях...

— А с чего вы, собственно, взяли, что эти фотографии могут мне навредить? Я — человек маленький и даже не женат. Кого заинтересует компромат на мою скромную персону?

— Я говорил вам, дорогой Станислав, о своем предчувствии, — ответил Юсупов. — Мне по-прежнему сдается, что вы не такой уж маленький человек, каким хотите казаться. Возможно, вы сделаете большую карьеру — как знать?