— Он не умер! — закричал высокий студенческий голос в толпе. — Не смейте называть его мертвым! Погибший за правое дело обретает бессмертие!

При этих словах Балабухин сел в гробу, оглянулся в недоумении и затряс головой. Он в жизни не собирал столько публики и совершенно не понимал, почему играет под открытым небом. После пьяного сна он обычно не сразу обретал память. Артист встал, вышагнул из какого-то ящика, в котором неизвестно почему заснул, и, прихрамывая, стал удаляться от толпы, по которой прокатилось громкое потрясенное «а-ах!». Балабухина мучала жажда и ряд других желаний.

В другое время Ленин от души полюбовался бы комизмом положения, но теперь ему было совершенно не до смеха. Балабухин, чуть хромая, шел прочь от собственной могилы, а московские мастеровые, ремесленники и передовая интеллигенция смотрели ему вслед, понимая, что на их глазах только что совершилось величайшее чудо современности. Затесавшемуся в толпу городовому следовало бы задержать воскресшего, но и он стоял, вытянув руки по швам, не в силах поверить собственному зрению. Если перед бойцами за освобождение рабочего класса была бессильна сама смерть, ничто не могло остановить такую партию. Провожавшие Баумана в последний путь больше не сомневались, что самодержавие обречено.

Именно с октября 1905 года начался массовый приток новых членов в партию большевиков. Дело борьбы за освобождение рабочего класса представлялось обывателям гарантией бессмертия, и ничего поделать с этим было уже нельзя. Большевики, стоя на материалистических позициях, предпринимали разные попытки объяснить чудо — утверждали, например, что Бауман пребывал в состоянии летаргического сна и чудом очнулся или что присутствующие испытали массовый обман чувств, вызванный сильным нервным потрясением. Могила Баумана на Ваганьковском, впопыхах засыпанная обалдевшими рабочими под командованием Ленина, сделалась местом массового паломничества; на ней совершались исцеления. Бауман стал впоследствии одним из самых популярных большевиков, в его честь назвали улицу и станцию метро. Даже те, кто понятия не имеет о его жизни и деятельности, помнят, что смерть его вызвала в Москве какие-то массовые беспорядки, правду о которых, однако, знал только Ленин — потому что Ленин знал все.

— Вы солгали мне, — железным голосом сказал Железный. — Он жив.

— Ну, батенька, — невозмутимо протянул Левин. — Я думал, хоть у вас нервы в порядке... Как можно верить в этот бред? Вы что, плотник? Прачка? Я же был там и видел: он лежал в гробу мертвее всех мертвых.

— Однако вся Москва шепчется, что мертвец выскочил из гроба... На Ваганьковском выставлен пост, чтобы не разрыли могилу...

— Чудеса ораторского искусства, — объяснил Ильич. — Сильный оратор, по-настоящему убежденный, может заставить толпу поверить во что угодно. Да и кто видел-то? Первые ряды. Остальные напирали сзади и распространяют слухи.

— Но вы — видели? — страшным шепотом спросил Дзержинский.

— Что то есть я должен был видеть? Чудесное воскресение? Не смешите людей, Эдмундыч, вы глава революционной партии и должны понимать, что чудес не бывает.

— Но вся Москва...

— Успокойте ваши нервы, — с нажимом сказал Ленин. — Вся Москва и не такому верила. А когда блестящий оратор убеждает вас, что борьба за ваше дело приносит бессмертие...

— Кто, кстати, был этот блестящий оратор? — подозрительно спросил Дзержинский. — Не Луначарский ли?

— Да этот ваш... — Ленин сделал вид, что с усилием вспоминает фамилию. — Как его... Троцкий!

Дзержинский быстро овладел собой, но Ильич успел заметить звериный ужас, плеснувшийся в его зеленоватых глазах. Еще немного — и Феликс признался бы, что никакого Троцкого не существует в природе, но решиться на такое признание — значило окончательно разоблачиться перед этим авантюристом, умудрившимся привлечь в партию тысячи новых адептов.

— И как он выглядит? — язвительно спросил Дзержинский.

— Вы что, не видели его никогда?

— Видел, но особенных ораторских способностей за ним не замечал.

— Напрасно, очень напрасно, батенька! Таких людей надо ценить... Молодой, в пенсне, с бородкой. Глаза-угольки. Говорит страстно, срываясь на визг. Немножко такой, знаете... в мефистофельском духе. — Ленин подмигнул Дзержинскому и громко, фальшиво пропел:

Он помахал в воздухе шляпой и раскланялся.

Слух о бауманском чуде потряс Москву, но декабрьское восстание все равно провалилось. Шли беспорядочные бои, трещали пулеметы, а толку не было. Неуспех революции объяснялся как объективными, так и субъективными причинами. Объективных причин было две. Во-первых, Михаил не сидел еще на троне и, соответственно, не мог исполнить условие проклятья Марины Мнишек, передав волшебное кольцо кому полагается. Во-вторых, в 1905-м в России еще не сложилась революционная ситуация: низы чего-то еще изредка хотели, верхи разок в неделю могли, и, соответственно, меж ними царила относительная гармония. Субъективных же причин было полным-полно: маловато опыта, маловато денег, да и сам Дзержинский сплоховал: тогда он еще не додумался снабжать революционные массы кокаином и спиртом.

Ленин пытался как мог помочь восстанию: бегал по баррикадам, учил народ, как использовать против полиции гвозди и тряпки, смоченные бензином, но все это была чепуха. Потом Николай прислал из столицы Семеновский полк, и восстание захлебнулось. Всех его участников, кроме самых изворотливых, пересажали в тюрьмы. Революционеры возложили ответственность — как за организацию восстания, так и за его провал, — на Троцкого. Царская бюрократическая машина сработала безотказно, и несуществующий Троцкий был тоже посажен в тюрьму: во всяком случае, на его содержание там регулярно выделялись такие же деньги, как и на любого заключенного, а уж куда эти деньги шли на самом деле — вопрос открытый...

Оставшиеся на свободе революционеры уехали в прелестный чухонский городок Куоккала и поселились всем скопом на вилле «Ваза». Там они целыми днями пили молоко (весь морозовский страховой полис был угрохан в революцию, купить более крепких напитков было не на что) и совещались. Тема всех совещаний и заседаний была одна: где брать новые деньги на революцию и на прокорм. Всем наконец стало ясно, что денег нужно в сотни раз больше, чем способны заработать Ленин — карточной игрой, а Андреева — передком. Нужно было содержать огромную партию, издавать всякие убыточные газеты, да и Феликс Эдмундович на свои представительские расходы тащил из кассы денег без счету.

— Одной Машеньке, конечно, революцию не потянуть, — сказал Ленин. — Но ведь можно найти еще других красоток. — Он не стал рассказывать товарищам о том, что его жена могла бы подделывать деньги или, к примеру, картины старых мастеров и таким образом обеспечивать партию, потому что не хотел, чтобы бедняжку снова поймали и швырнули на каторгу: партия этого не стоила.

— И получится бордель, — сказал Богданов.

— А что такого?

— Да ничего такого. Я просто констатирую факт.

— Давайте лучше ограбим какой-нибудь банк, — предложил Красин.

Это был коллега Кржижановского, инженер-электрик (электричество и социализм как-то всё тянулись друг к другу), милый, интеллигентный человек, недавно примкнувший к компании революционеров. Красин был одним из немногих, от кого в декабрьском восстании был хоть какой-то прок: он вывертывал лампочки, перерезал провода и вообще был дока по части саботажа и вредительства. Дзержинский ценил его за предприимчивость, а Ленин вообще симпатизировал всяким там ученым. Он любил фокусы.

Предложение Красина всем пришлось по душе, но слово «грабеж» отталкивало. Хотелось назвать это как-нибудь поприличнее. Долго думали и сошлись на предложенной выдумщиком Кржижановским «экспроприации». Слово было очень элегантное, но трудно выговаривалось. Владимир Ильич, у которого со звуком «р» всегда были некоторые проблемы, не сумел произнести новый термин, как ни бился...