— Здесь, — ответил он хрипло.

Она подошла к кровати, легла рядом, обняла его и шепнула:

— Подожди чуть-чуть, давай полежим просто. Я так когда-то об этом мечтала… А теперь включи свет — я хочу, чтобы ты меня видел.

— Ты так красива. Боже мой. Я даже боюсь до тебя дотронуться.

— Не бойся, — проговорила она, и ему показалось на миг, что им снова ему восемнадцать, ей девятнадцать лет и он через три дня уходит в армию, а все последовавшее рухнуло в небытие, исчезло, стерлось или было им кем-то в эту ночь прощено.

Но потом, когда недолгая майская ночь ушла на запад, Тезкин ощутил такое отчаяние, какого никогда прежде не испытывал. Ах, если бы это случилось не теперь, а пятью годами раньше, кто знает, может быть, тогда все повернулось бы и в его, и в ее жизни иначе. От этой мысли, от того, что понял он в эту минуту, что любит эту женщину, любил всю жизнь и будет любить всегда и она любит его, а ее замужество и его многочисленные романы суть нелепость и глупость смеющейся над ними судьбы, у Тезкина потемнело в глазах.

— Хочешь, я останусь?

— Нет, Саша, ты поезжай, — сказала она ровно. — Я к тебе только потому и пришла, что ты уезжаешь.

— Господи, зачем ты это сделала? Ты ведь не любишь его.

— Не люблю, — ответила она, — так не люблю, что иногда кажется, с ума от этой нелюбви сойду.

И от этих слов стало Тезкину еще дурнее.

— Почему ты меня не дождалась. Катя?

— Так уж случилось, — сказала она, глядя на него ясным взглядом, — и я буду с этим человеком до тех пор, пока он сам от меня не откажется. Ты уезжай — не судьба нам жить в одном городе. Как раньше, не получится, а как сегодня — я не смогу.

— А если он откажется? — произнес Тезкин мучительно.

— Ты об этом не узнаешь.

Она сидела печальная на краю кровати, ее светлые, тяжелые волосы спадали на плечи, доставая кончиками до груди, и она наматывала их на палец, уже немного отрешенная и очень усталая. И Тезкин вдруг почувствовал одновременно жалость к ней и вину: как бы страшно ни было теперь ему оставаться одному в этой комнате, где пока еще есть она, каково будет возвращаться домой ей?

— Почему мы так несчастны? За что нам это? — проговорил он, точно сам к себе обращаясь.

— Не валяй дурака, — ответила она, вставая и снова превращаясь в светскую даму. — Сделанного не воротишь. И потом кто тебе сказал, что мы должны быть обязательно счастливы?

Метеостанция находилась на последнем из островов, что грядою уходили с севера на юг Онежского озера. К тому времени, когда вдрызг разбитый, отчаявшийся и ни на что хорошее уже не надеявшийся Саня туда приехал, там жило две семьи и была такая красота и благолепие, что поверить, что где-то есть парткомы, очереди, магазины, центральные газеты и переполненные вагоны метро, было невозможно. Тезкин был ошеломлен свалившимся на него богатством в виде безумных и каждый день новых закатов. скал, сосен, вод и с трепетом подумал, что в своей не такой уж длинной жизни он потерял двадцать с лишком лет и все настоящее начнется только теперь. Работа занимала немного времени, а в остальные часы он торчал с удочкой или спиннингом у воды, плавал вдоль изрезанных берегов на лодке, приволакивал из лесу корзины грибов и ягод и только боялся, что по какой-нибудь неведомой случайности все это однажды кончится.

Вся его предыдущая жизнь ушла разом в прошлое, оставив груду воспоминаний. Он решил, что лишь по ошибке родился не в деревне или небольшом городе и оттого совершил столько глупостей. Теперь судьба дала ему шанс все исправить, найти себя, тот мир, для которого он был создан, — не университет, не безмятежное семейное существование и не сумасшедшую любовь, а уединенность и сосредоточенность, подобные тем, что искали в древние времена отшельники.

Он нашел тот кусок земли, где можно было прожить всю жизнь, не жалея ни об одном дне, не изводя себя пустыми сожалениями и страстями, ибо дни были непохожи один на другой, разрушая тем самым скуку, которая томит горожан и заставляет их выдумывать суетные заботы о деньгах. почестях и наградах.

Что же касается обитателей метеостанции, они поначалу отнеслись к Тезкину со смешанным чувством недоверия и любопытства. Им были совершенно непонятны его вздохи и ахи о красотах пейзажа и уж тем более чего ради он сюда приперся, но главное — не было в нем спеси и чувства превосходства, чего более всего не любят простые люди в людях интеллигентных.

То, что он себя переоценил, Саня понял довольно скоро. В октябре дни стали коротки, задули ветра не хуже степных, по воде пошла шуга, и на станции наступила тьма египетская. Мужики днями и ночами пьянствовали, иногда пьяные уходили на катерах в море, и Тезкину приходилось вместе с их привыкшими ко всгму женами по несколько суток кряду торчать возле приборов и на кухне.

Спасался он только тем, что писал Козетте любовные письма на главпочтамт до востребования. Но в ее ответных посланиях, сколь жадно он их ни перечитывал и ни искал между строчек некоего сокрытого смысла, не было ничего, напоминавшего об их последнем свидании. И все же смутная надежда на перемену их общей участи не покидала тезкинское сердце. Он грезил скорой встречей, сам не зная отчего представляя, как Катерина явится на забытый Богом островок и постучит в окошко жарко натопленной комнатки.

Бабоньки на станции нарадоваться на него не могли, ибо прежде, когда мужья уходили в традиционный межсезонный запой, пока не ляжет хорошенько снег, не встанет лед и не начнется зимняя рыбалка и охота, им приходилось все делать одним. Но дни сменялись днями, то опускалась, то поднималась температура, северные ветра чередовались с западными, иногда вспыхивало на севере чудесное и таинственное сияние, наполнявшее душу восторгом. А от Козетты письма приходили редко. Тезкину казалось, что он плшет в никуда, — мука, которую не выдержит даже самое влюбленное и пылкое сердце. Мало-помалу он втянулся в пьяные посиделки, научился пить чистый спирт, чуть-чуть разбавляя его водой. Бабы, как встарь, остались одни, поняв, что мужскую породу не переделаешь, и очень возможно, что недоучившийся студиозус бесславно бы спился, когда б однажды в минуту просветления ему не попался ящик с книгами, о существовании которого никто уже толком не помнил и не мог объяснить, откуда он здесь взялся.

Кажется, работал когда-то на Маячном такой же полоумный интеллигент, только из Питера, то ли поэт, то ли художник, и привез с собой эти книги. Говорил, что будет заниматься самообразованием и думать о том, как спасать Россию, но потом начал пить горькую и через полгода утонул: не то случайно провалился в полынью, не то решил покончить с тяготившей его жизнью, а. спасение России оставить на других. Но кем бы ни был сей таинственный незнакомеци какими бы ни были причины, вынудившие его расстаться с жизнью, он обладал весьма изысканным вкусом. Среди книг его имелись античные классики от Гомера до Петрония, кое-что из Средневековья, Данте, Монтень, Боккаччо, Тйильтон, русская классика, из нового времени заумь вроде Пруста и Гессе, а еще больше философов, историков, различных мудрецов и прочей словесности, которую Саня, чей читательский интеллект, несмотря на пристрастие к роковым вопросам и университетскую среду, никогда не поднимался выше семейных романов Арчибальда Джозефа Кронина, в руки б не взял. Однако деваться было некуда, и если поначалу с отвращением, как ступающий по лужам домашний кот, он насилу заставлял себя окунаться во все эти эмпиреи, то постепенно к ним привык и даже стал находить удовольствие в этом неторопливом чтении.

Порою, отрываясь от книг, Тезкин развлекался тем, что на манер Шехерезады пересказывал обитателям Маячного содержание наиболее занимательных опусов и снова погружался в их дальнейшее изучение. Он почувствовал в себе давно томивший зов к познанию мироздания и, ночами глядя на свои любимые, такие знакомые и родные звезды, чей вечный свет согревал его душу, размышлял о человеческой природе и природе вещей, о конечности мира и бессмертии духа, о Боге и об огне, о монадах Лейбница и философии Николая Кузанского, об экзистансе и позитивизме, о путях, по которым идет человечество не то к истине и свету, не то к обрыву и тьме. Его увлекала философия истории и история философии, он думал о происхождении мира и смысле человеческого бытия — чем глобальнее была проблема, тем больше она его волновала, и наконец, почувствовав себя достаточно образованным, Тезкин решил, что и ему настал черед внести свой вклад в сокровищницу человеческого познания и взяться за перо.